Словесница Искусств

Два летящих силуэта перед входом в краевой театр драмы – памятник прекрасным артистам Елене Паевской и Валерию Шаврину, работавшим в Хабаровске. В создании этого мемориала есть заслуга помощника главного режиссера по литературным вопросам Нины Терентьевой. Несколько лет она работала с этими актерами, знала их, а потом добилась, чтобы их имена были увековечены в камне.

Три человека, связанные между собой незримыми узами, ушли из жизни один за другим с промежутком в десять лет: сначала Валерий Александрович, за ним Елена Николаевна, потом Нина. По странной прихоти судьбы Шаврин и Нина умерли в один день, 16 февраля.

Пока о человеке помнят, он живет, и я часто ловлю себя на том, что мысленно говорю себе: «Об этом надо спросить у Нины… А вот над этим мы вместе посмеемся». Потом вспоминаю, что ни посмеяться, ни спросить больше не у кого. И безнадежно верчу на пальце простое серебряное колечко, оставшееся от нее.

Я не знаю, о чем она думала, оставшись одна в квартире за железной дверью, где утро сменялось днем, потом ночью. И снова день, и снова она лежала, сраженная инсультом под новогодней елкой, пытаясь преодолеть эту внезапную, эту чудовищную беспомощность. Возможно, в короткие промежутки возвращения сознания перед ней мелькала жизнь, как кадры кинофильма, поставленного неизвестным режиссером, где главную роль исполняла она сама.

Потом неотложка, больница, и фильм оборвался. Только сюжет продолжает крутиться с болезненным постоянством теперь уже в моем собственном сознании.

Нина родом из Саратова, она рано лишилась матери. Отец вскоре женился. Поступив в университет, Нина ушла из дома, не захотела жить с мачехой.

На фотографиях тех лет ее облик напоминает рисунок пером – пушистые пряди волос, легкая улыбка, тоненькая фигура в белом платье. В лице что-то от тургеневских девушек: нежное и в то же время твердое, определенное.

Друзья, университетский город, где в ту пору бурлила интересная, щедрая на встречи юность – все казалось нескончаемым, как Волга, по которой плыл белый пароход. О том времени Нина всегда вспоминала со счастливой улыбкой. Но о себе рассказывала скупо. Однако из этой недоговоренности можно было понять, что тогда она пережила свою первую сердечную драму: человек, которого любила, женился на ее подруге. Нет, она никого не винила, переживала как всегда молча. В результате процесс в легких. Однако юность брала свое. Здоровье поправилось, хотя, думаю, шрам остался. На сердце.

В Хабаровске, куда Нина с семьей перебралась после окончания университета, у нее родился сын. Жили в общаге, бедно, весело, беспечно. Порой денег не хватало даже на хлеб, но какие это, в сущности, пустяки, если есть интересная работа, книги, друзья, ее любимый Окуджава.

В театр драмы, где мы обе с ней тогда работали, Нина попала по приглашению главного режиссера Николая Александровича Мокина. Это был интересный человек, яркая личность, заброшенная в наш город из Москвы обстоятельствами, которых мы порой не в силах переломить. Мокин исповедовал театр как религию и в лице Нины нашел верного помощника и единомышленника. Пока другие вели между собой бесконечные счеты, были озабочены ставками, разборками, выдвижениями, она огорчалась тем, что в программке пропущена буква или по радио неправильно назвали имя автора пьесы.

Мокин был полон новых идей, планов, вокруг него всегда клубились люди и страсти. Нина, как проводник этих идей, везла основной груз на себе – как всегда незаметно. Однако если она вдруг выпадала из процесса, все рушилось.

Премьера каждого нового спектакля – это была и ее победа, мгновенье, отвоеванное у небытия, хотя она никогда о себе не говорила, даже фотографий ее сохранилось очень мало. Волновалась, хлопотала, всегда боялась не успеть – и никуда не опаздывала. Вечно что-то теряла то в сумке, то в недрах письменного стола – и всегда находила искомое.

Конечно, семейная жизнь, дом, хозяйство были скучнее, чем окружающий ее мир. Гора тарелок в раковине или шитье, разложенное на краешке стола, могут ведь и подождать. А вот ночной концерт джазовой музыки или Вампиловские чтения – это пропустить невозможно.

Стоило Нине вырваться из дома на гастроли или в творческую командировку, как она становилась похожей на ту девочку с юношеской фотографии – недосказанность, тайна, русалочий взгляд.

Помню в Алма-Ате, где прохлада арыков и яблоки, падающие, казалось, с самого неба, Нина постоянно исчезала с утра в какие-то поездки. Возвращалась, словно овеянная прохладой горных речек, красотой леса, покрытая загаром, точно золотой пыльцой. Казалось, еще немного, и она затеряется, растворится в местных красотах. Просто уедет однажды и не вернется. Мы же, освободившись, кто после выездного спектакля, кто после репетиции, тянулись к ней в номер со всякой ерундой – поделиться, выговориться, испросить совета. Она бунтовала: «Пошли вон! У меня сиеста!» Но, махнув рукой, отпирала, добавляя фразу, ставшую сакраментальной: «Язык ваш – враг мой!»

Будни, гастроли, встречи со зрителями, публикации в прессе… О, этот вечный, этот грешный и праведный мир кулис! Но когда театр перестал быть «священным чудовищем», она покинула его в одночасье, не в силах видеть, как разбазаривают и уценяют то, чему еще вчера курили фимиам. Однако бесконечно чтя память тех, кто ушел навсегда, сделала все, чтобы перед входом в театр была установлена памятная стела Елене Николаевне Паевской и Валерию Александровичу Шаврину – ее последний долг перед тем Театром, которому она служила и частичку которого унесла с собой. Правда, на театральные премьеры, просмотры Нина по-прежнему приходила, главным образом из-за сына, который играл в спектаклях, пробуя себя на актерском поприще.

Мальчик вырос, стал интересным молодым человеком и все чаще уходил из дома. Бывало, что и в праздники Нина оставалась одна. Создавалось впечатление, что мужчины, в очередной раз расписавшись в своей несостоятельности, разбежались. Это тоже ложилось тяжестью на сердце, подрывало здоровье. Не жизнь, а равнодушие близких людей, их эгоизм убивали медленно и неотвратимо. Однако успехами сына Нина гордилась. Когда в ее последнее лето он поехал в Москву поступать на актерский, казалось, это она сдает экзамены, волнуется, предвкушает будущую жизнь.

Напоследок жизнь, словно испугавшись, что чего-то недодала, одарила ее красотой на излете. Работая в Хабаровском фонде культуры, Нина побывала в Италии, влюбилась в нее, фотография запечатлела ее на одной из площадей во время путешествия. А дома, в пропахшей сигаретным дымом квартире, цвела азалия, готовились изысканные блюда, устраивались праздники. Каждый вечер мы, три подруги, встречались на ее кухне. Безропотно встав к плите или раковине, под шум льющейся воды и грохот тарелок говорили и говорили – о Серебряном веке, гастрольных впечатлениях, предстоящей премьере в театре. И хотя к тому времени из театра она несколько лет как ушла, для многих Нина так и осталась в памяти прекрасным завлитом, какого ни до ни после нее уже не было.

Лето в тот год разгорелось прекрасное и щедрое на тепло и краски. На своей маленькой даче, где куст хризантем, подсвеченный солнцем, напоминал потекшую акварель, она спасалась от городской суеты и бестолочи. Здесь, на крылечке дачного домика, рядом с рыжей дворнягой Шемой, душа Нины словно вбирала в себя напоследок всю красоту этих летних прозрачных вечеров.

Перед концом в ней проснулась тяга к порядку, обустройству дома. На полках появились всякие милые безделушки, в вазах не переводились цветы. Все, что могло цвести, расти и зеленеть в тот год, цвело и зеленело на ее подоконнике. На свой день рождения Нина устроила такой изысканный стол, что прежде чем приступить к трапезе, мы долго ходили вокруг, разглядывая причудливо изукрашенные блюда.

И на всем оттенок грусти, словно осеннее солнце, перед тем как навсегда исчезнуть, позаботилось об оставшихся, озарив на прощание холодный вечер неяркой улыбкой. Уже приближалось, висело в воздухе 16 февраля…

Последний Новый год мы встречали вдвоем. Все было, как она хотела: снег за окном, елка, плавающие свечи, запах мандаринов. Шампанское мы забыли на балконе, и оно замерзло, превратилось в лед. Хорошо, что в холодильнике нашлась еще одна бутылка, а то нечем было бы чокнуться за наступивший год, в котором жить ей оставалось совсем ничего.

Когда после похорон мы последний раз собрались вместе в ее квартире, Нинина любимая пепельница, глубокая, цветного стекла, похожая на раскрытую раковину, у нас на глазах вдруг раскололась…

Скоро исполнится очередная годовщина, с тех пор как она ушла. Но, плутая по неведомому, она то и дело возвращается – болью, памятью, благодарностью, оставаясь такой, какой была в ту зиму, когда проводив нас до остановки и махнув на прощанье рукой, стояла под снегом – в пуховой шапочке и с собакой у ног, похожая на героиню арбузовской пьесы «Таня».

Так это и осталось: женщина и собака сквозь снег, падающий в ту зиму почти беспрерывно.

И серебряное колечко – на память.

Светлана ФУРСОВА