Словесница Искусств

Игорь Желтоухов – народный артист и педагог, воспитавший целое поколение артистов. Он поэт, создавший стихи и песни, которые гуляют сами по себе и считаются народными. Отец двух сыновей, один из которых – заслуженный артист России Денис Желтоухов. А еще он человек, обожающий свой театр, своих близких и свой город.

– Игорь Евгеньевич, какие у вас самые-самые ранние воспоминания?

– Вот не помню, сколько мне было лет… Наверное, года три. Зима. Кинотеатр «Гигант». Родители взяли с собой в кино. Какой фильм был, не помню, но перед началом его играл оркестр, и какие-то тетечки и дядечки пели песни. Я такое видел впервые и слушал с упоением. На следующий день собрались гости. Стол накрыли, на столе – водочка, винегрет. Я в майке по пуп (а ниже голый) встал на стол и спел песню, которую вчера впервые в жизни и единственный раз услышал в исполнении тетечки в кинотеатре. Я и руки сложил, как та тетечка. Кстати, на ней, в отличие от меня, было до самых пят бордовое платье из панбархата. Я спел от начала до конца «Не нужен нам берег турецкий, чужая страна не нужна». Была пауза, для меня непонятная. После этого воспоминания такие: меня завернули в тулуп, посадили в машину «эмка», и шофер катал меня до вокзала и назад. Потом привезли домой, сняли тулуп и попросили спеть еще раз, но я завредничал и сказал, что хочу спать. Кстати, этого я никогда никому не рассказывал, потому что меня об этом никто не спрашивал.

– Возможно, это была самая первая демонстрация ваших актерских способностей?

– Да, пожалуй. Я услышал, и, видимо, детская память сработала как магнитофон.

– А родители потом подталкивали к тому, чтобы и дальше актерствовать каким-либо образом?

– Нет, никогда. Мама, царство ей небесное, спала и видела меня учителем, потому что у нас семья педагогов. Может, она права была. В моей душе что-то учительское сохранилось и потом подтвердилось.

– С какого возраста вы ощутили себя личностью?

– Наверное, с тех самых лет трех. То есть я не очень понимал, что это такое, и объяснить не мог. Это ведь можно понять только оглянувшись. Сейчас пришел возраст остановиться и посмотреть в зеркало. Я посмотрел и увидел, что, сколько бы ни был на свете, всегда я – это был я, то есть в детстве я ощущал себя таким же, как ощущаю сегодня.

– Первый ваш выход на сцену – что это было за ощущение?

– Никакого. Полная пустота. Это был 1959 год. Я был старшеклассником и учился в студии театра драмы у Михаила Семеновича Амитова, куда меня приняли сразу на второй курс. Амитов, главный режиссер, ставил спектакль «Живой труп». Вся наша студийная масса пела цыганские песни. Нам было по 14–15 лет, нас приклеили к парикам и бородам, и мы тупо заучили слова. Занимался с нами дядя Вася Пономарев – старый цыган, отец знаменитой Вали Пономаревой. Мы действительно на сцене были массой. И у меня не было никаких ощущений. Никаких. Главным было другое – то, что дядя Вася Пономарев звал меня «сынок». Хотя обычно цыгане особо к себе не подпускают. А меня дядя Вася и тетя Дина и в дом приглашали, и потом, когда прошло время, дядя Вася подарил мне свою гитару старинную. Кстати, дядя Вася первый в истории цыган, который закончил консерваторию. То есть первый цыган с высшим образованием. И в фильме «Живой труп» дядя Вася играет главного цыгана-скрипача и сам играет на скрипке. Это были совершенно очаровательные, чудные люди. Тетя Дина всю жизнь проработала зав. буфетом в гостинице «Дальний Восток». Когда мы уже работали, и у нас не было денег (а не было их у нас всегда), мы приходили к тете Дине и молча вставали с тоскливыми взглядами. И тетя Дина вытаскивала толстую тетрадь и писала: Игорек – столько-то, Пашенька – столько-то, Яшенька – столько-то… Мы в зарплату ей отдавали долг, и она нас вычеркивала. Она очень любила артистов. Очень. Это крайне редко случается.

– Ваш путь вы считаете трудным?

– Я об этом не задумывался. Вот так боженька распорядился. Сейчас, с позиции моих опыта, возраста, звания и регалий, оглянешься назад и думаешь: «Господи, как было тяжело!» Но ведь выжили. Нищими были, получали копейки. Мы с женой уже воспитывали старшего, Женьку, и случалось, закладывали обручальные кольца. Но никогда не думали о том, что это тяжело. И главное, я никогда ни у кого не попросил ни копейки денег. И никогда ни у кого не занимал. Я все должен сам. Если родители предлагали помощь, я не отказывался. Но просить… Я никогда ничего ни у кого ни разу не попросил. Никогда. Бог все видит – даст, что может и что хочет.

– А творческий путь?

– Я и об этом не задумывался. Наверное, Бог не зря захотел, чтобы я выбрал именно этот путь. Спасибо, что путь этот был и тяжелый, и легкий – всякий был. Спасибо, что я ни направо, ни налево не пошел. Больше всего было в этом пути приятного. Было приятно – слово какое хорошее. А вообще в театре в принципе не может быть легкого пути. Здесь надо жить. Мой дом в театре. И это, согласитесь, видно. Какая у меня гримерка, какой диванчик! Мне говорят: «У вас как дома». А я отвечаю: «Нет. У меня дома, как в театре». Потому что здесь я нахожусь больше, чем дома. Вот и все.

– В начале пути не было ли у вас желания уехать в Москву и проникнуть в кино?

– Приглашали. Меня столько приглашали за мою жизнь, что я сбился со счета. Я не смогу. Это не красивые слова, я действительно так думаю. Мой папа всегда говорил: «Не позорь фамилию». Я в этом городе родился, я в этом городе вырос, этот город сделал меня человеком – тем, кто я есть. Может, кому-то и непонятно, почему не уехал – ведь приглашали и в столицу, и в Питер. Предлагали квартиру. Моих отказов не понимал мой старший брат, который шесть лет ждал там прописки. Я тогда объяснял ему: «Юрочка, пойми, это не я прошусь. Это меня приглашают». Но сам-то я точно знаю, что я не смог бы уехать. Это правда. И я могу говорить это любому, глядя в глаза. Я должен быть здесь. И внушил Денису, что пока я живой, он отсюда не уедет. Вот не будет меня, делайте все, что хотите (потому что меня не будет). Но не позорь фамилию. И, слава богу, он ее не позорит. Если он что-то напакостил, я всегда говорю, как говорил мой папа: «Это не он виноват. Это я виноват». Что-то я не так объяснил, что-то я не так сказал, что-то я не так сделал. Я. А не он. И он это понимает. И я понимал, когда папа за меня просил прощения. Вот по этим всем причинам меня из этого города понесут. У меня здесь бабушки, дедушки, дядьки, тетки, папа, мама – вся родня похоронена. И меня здесь похоронят. Это я говорю не потому, что уже собираюсь. Просто я люблю этот город. Так же как он любит меня. И это без пафоса. Это я так думаю. Это мое.

– Великая Фаина Раневская говорила: «Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи». У вас свое резюме на тему жизни есть?

– Совершенно неожиданный вопрос. Думаю, дело не в том, что жизнь прожить надо, как у Николая Островского, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Нет. Для меня это… И детям своим я так внушил. Играй как в последний раз в жизни. Тогда, может быть, что-нибудь получится. Живи как последний день. Люби как последний раз. Тогда, может быть, тебя и запомнят.

– Предлагаю игру на ассоциации. Я называю спектакли, в которых вы работали или работаете, а вы – в нескольких словах возникшую ассоциацию. Например, я говорю «Бабий бунт».

– Плохо вижу. Плохо вижу выпивку. Плохо вижу всех. И все время выпивши.

– «Седина в бороду – бес в ребро».

– Я. В старости. Чего бы я не хотел.

– «Сильва».

– Музыка. Это гениальная музыка.

– «Черевички для любимой».

– Много снега. Зима.

– «Самолет Вани Чонкина».

– Тут у меня двоякое чувство. Нельзя высмеивать великих людей. А первая ассоциация: а вы, ребята, «не троньте русского солдата, и он тогда не тронет никого».

– Теперь вопрос, который задают все. Любимые роли – это…

– А их нет. Они все любимые. Вот если десять пальцев на руках, отними один. Хватать же не будет и больно, правда? И что-то не сможешь сделать, сыграть. Их должно быть десять. Их нет любимых, нелюбимых. Нет такого понятия. Это как дети. Если хотите, ассоциативно. А больное дитя – оно всегда любимое.

– Чем можно вас удивить?

– Я не потерял еще вот этого удивительного качества – удивляться. Меня можно удивить чем угодно. Хорошей песней, хорошим отношением к театру, хорошей ролью, хорошим отношением ко мне, радостью. Это немножко словоблудие. Но действительно меня можно удивить радостью.

– Когда вы стихи начали писать?

– Как все – лет в 15.

– О любви?

– Естественно. А о чем еще писать?

– Правда, что есть известные песни, авторство которых принадлежит вам?

– Да. К счастью, есть мои песни, которые люди поют. И слава богу. Я никогда не буду оспаривать. Как мой друг Саша Ковалев сказал: «Да что ж мы будем с тобой, Игорек, по судам бегать? Тетрадки вытаскивать свои рукописные, что-то доказывать? Люди поют, значит, мы с тобой не зря прожили жизнь». Кстати, недавно у меня в гостях он пел новую песню. А с месяц назад принес мне кассеточку, на которой поет Шуфутинский. Был фестиваль шансона, и песня Саши Ковалева взяла Гран-при. Поет ее Шуфутинский, но я-то знаю, что это песня Саши Ковалева: и текст, и музыка. А авторство и Шуфутинский, и никто из них, не указывает. Вы обратили внимание, шансон авторства не имеет. Но я-то автора знаю. И писались те шесть-семь песен, что исполняются сейчас Шуфутинским, при мне.

– И свои песни вы так же обнаруживаете?

– Примерно так же. Что-то поют, что-то вдруг всплывает переделанное. Да и ради бога. Это не самое главное. Живут песни, кому-то они нравятся, и все на этом. Их у меня не так много, как у Саши Ковалева. Но их у меня есть. А специально о них размышлять мне не хочется. У меня голова другим занята. Это было когда-то, изредка мелькает сейчас, но редко. Если меня стихами шарахает, то только по случаю событий – дней рождения друзей, к примеру. Обычно это совершенно несуразные стихи, когда все смеются, не понимая, про что смеются. Я обожаю, когда доходит на второй-третий день. У меня последние сорок лет другое хобби – театр.

– Есть у вас несколько слов, которыми вы можете определить себя и театр, в котором работаете?

– Любовь. Это самое главное слово и чувство. Любовь к жизни, к близким, к друзьям, к работе. Одно слово, самое емкое для меня – это любовь. Будешь любить – и тебя будут любить. Не будешь любить – извините. Лично я или люблю…

– …или не люблю?

– Нет. У меня такого чувства нет. Гениальные строчки есть у Чехова: «Если бы мы больше любили друг друга, меньше бы было на свете разбитых душ и сердец». У меня вот так: или я люблю, или мне все равно. Самое страшное в моей жизни, это когда мне все равно.

– Спрашивать, как планировала, без чего вы не можете представить себе своей жизни, я не буду. И так очень понятно.

– Без театра. Если кому непонятно.

– Что вы скажете себе, проснувшись в то утро, когда вам исполнится 65?

– Как?! Уже?!

– А внутренний возраст у вас какой?

– Тридцать! Причем последние тридцать лет.

– Какой вопрос журналисты никогда вам не задавали?

– Сколько вы хотите прожить? Я бы ответил – ВСЕГДА.

– А не надоест?

– Годы, как деньги: их много не бывает. Их бывает только мало. Я хочу работать. Хочу и смею сказать, что могу. Вот сколько Бог отписал, столько и хочу работать.

Записала Галина ДОЛИНИНА