Рассказ

Это о нём в одном из писем Ю. А. Шестаковой Н. П. Задорнов писал: «Я прочитал рассказы Владимира Зыкова и горжусь тем, что познакомился с ним. Это будет большой, настоящий писатель с тонким вкусом к слову. И душа у него светлая».

Человек

Геолог был геологом до мозга костей. Начинал он с кайла, кочевал по разным партиям, был завхозом, прорабом, а сейчас заканчивал заочно институт по личной программе, сократив срок обучение с пяти до четырех лет. Он не любил унывать. Если не удавалось найти олово, то он находил аналогию пород скальных обнажений с лунными образцами. Жалел только об одном — о поверхностности сегодняшней геологии и мечтал о времени, когда геологи будут находить, где надо и что надо на любой глубине и в любом виде.

Геологический молоток он не признавал, считая его забавой девочек из техникума. В правой руке его, словно навсегда прилипла, — кирка с одним отрубленным концом. Называл он свое орудие труда «геологическим комбайном» и, рекламируя его, всерьез обижался на шуточки, без которых, наверное, давно бы завяла безмолвная северная тайга.

Одет он был... Нет, он не был выдуманной особой породой людей, которым «лишь бы тайга». На нем были литые болотные сапоги, которые можно задирать до пояса, а можно, закатав голенища, походить налегке, отличные джинсы, свитер и куртка, не боящаяся ветра, ветвей и сучьев.

На широком офицерском поясе удобно расположились компас, нож и наган — выдают геологам такие штучки изготовления девятнадцатого года для охраны техдокументации. Ствол расшатан, но звук на славу — с троекратным эхом в горах. Носят их больше для шика и поддержки, так, на случай встречи с медведем, которому страшна эта игрушка, как пню, не больше.

Но геолог любил оружие, холил, как он выражался, «сей посох странника века», кобура у него была удобная, самодельная. Из оленьего камуса и закрывала только ствол и барабан, а рукоятка торчала наружу.

Выглядел геолог плотным и легким. Ходил по тайге «как сохатый» — высшая похвала в здешних местах. Ему принадлежал знаменитый рекорд — 90-километровый суточный переход по тайге. Погода, день и ночь не имели для него значения. Он был пружинкой своего дела. Здоровой пружинкой. Когда однажды в полночь при нем повторили знаменитую фразу: «Завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу», он парировал без запинки: «Я твой враг», — и характерно лязгнул челюстями.

В этот день он встал рано. Вместе с первыми лучами солнца, пробующими приподнять и рассеять туман в лощинках и над руслами речек. Попил чаю. И с места скорым шагом, поправляя в руке свой «комбайн», пошел по тропе на дальний участок, надеясь вернуться к вечеру.

На базе остался досматривать свои сны один завхоз. Это был высокий жилистый мужик. Про таких в старину говорили, что они мнут пятки, гнут подковы и ударом кулака убивают лошадь. Но завхоз не мог совершить ничего подобного. Он был робок, потому что постоянно боялся разоблачения. Нет, он не был вором. По крайней мере, осмысленно он ничего себе не присвоил. Он просто ничего не понимал в своем деле. Он не знал, кто его разоблачит — ревизия или ребята из отрядов, но каждый миг трусил, и во всем происходящем он видел только дурные или добрые предзнаменования. А мысль о том, что рано или поздно разоблачения не миновать, лишала его всех сил.

И во сне его разоблачали. Лишь под утро он ото всех отговаривался, и ему начинали сниться те места под солнцем, в которых хотелось жить, как все люди, с семьей и не работать завхозом.

Выстрел разбудил его. Он автоматически начал считать: два, три, четыре... семь. Весь барабан. «Наверное, геолог по рябчикам садит», — успокоил он себя, переворачиваясь на другой бок и пытаясь поймать ускользающее соблазнительное видение семейного стола. Но выстрелы были не похожи на обычные. Он не мог понять почему, но не похожи. Тревожно не похожи. И от этого становилось неприятно и страшно одному в тайге. Он сел в кровати, снял со стены карабин, вставил в него обойму, передвинул затвор. Затем встал и медленно, стараясь тянуть время и не отходя от карабина, оделся. Положил во все карманы по обойме и вышел. Собачки на базе были совсем молоденькими, обе без кличек, просто «шавки». Выстрелы были дальние, но долина хорошо донесла звуки. Собачки, ничего не унюхав, смотрели в ту сторону и крутили хвостиками. Завхоз посмотрел на них и вспомнил, что забыл папиросы. Когда он вернулся, собачки уже резвились. Он покурил, изредка подзадоривая их носком сапога, и решил, что сегодня самое время навести порядок в складе и разобраться с документами. Он сел на крылечко, положив карабин поперек колен, и принялся думать, с чего бы ему начать.

...Необычной в выстрелах была неровность: отсутствие свиста пуль и эха. Значит, стрельбу вели в упор. Но завхоз привык к страхам, не хотел и не мог об этом думать.

Тем временем километрах в восьми от базы геолог медленно приходил в сознание. Огромная, грязная и лохматая, как вывороченный пень, медведица лежала на нем. В пасти ее видна была захваченная судорогой смерти рукоятка нагана. Кровь из дыр на медведице текла на землю и человека. Если бы медведь нападал, как рысь или волк — вгрызаясь пастью, человеку бы не сдобровать. Но медведь — гурман. Он орудует лапами: выбивает оружие, а потом приготавливает, мнет жертву.

Кирка отлетела сразу, и повезло: удар пришелся не по руке. От первого удачного выстрела в живот медведица взвыла, ошалела и пошла, сминая кусты, кругом. Человек стрелял непрерывно, стараясь парализовать движения зверя, попасть в сердце или в лопатку бессильными против двухсоткилограммовой туши не скоростными пульками. Медведица потеряла равновесие, упала на четыре лапы. Теперь пули шлепали о череп. Зверь схватил человека за левую ногу, рванул ее на себя, поднимаясь и занося лапу над головой, стремясь сгрести и смять... Уже на лету (а стоя он не достал бы) человек поймал момент и, вставив в алчную ревущую пасть наган, нажал на спуск.

При падении его отбросило вправо, и только левая сторона была придавлена тушей. Рука была под передними лапами. Он высвободил ее легко. Сильная боль была вдоль левой половины груди. В тайге ему доводилось делать перевязки, и, вслушиваясь в боль, он решил: ближе к подмышкам ребра скорей всего только треснули с внешней стороны, а ниже изломаны — растянули и сдавили нервы. Ничего страшного, если рана неоткрытая. Он был весь в крови и не знал, чья это кровь. От мысли, что через рану в него попадает кровь медведицы, он покрылся мгновенно крупным потом. Перевел взгляд — увидел мутные близорукие глаза и гнилозубую влажную пасть и впервые во всей своей ужасной простоте увидел то, что его ожидало...

Его стошнило — немного чая (пополам с желчью) вылилось на траву. Он полежал, глядя в небо и стараясь дышать так, чтобы не потревожить боль.

— Завхоз не тот номер, — проговорил он. — В любом деле он человек случайный.

Полежав, он поискал рукой над головой, нашел ствол, деревца, обхватил его обеими руками. Перекинул правую ногу и, согнув ее в колене, крепко уперся в тушу медведицы. Так, рывками подтягиваясь и отталкиваясь ногой, он, стиснув зубы и закрыв глаза, выдирал свое тело из-под медведицы. Минут через пять он сел. По ту сторону туши остался только сапог. Он -улыбнулся, подумав об этом. Задрал свитер: сплошная синюшная одутловатость — от подмышки до пояса. Боль при любом движении отдавала в руку, в ключицу и даже в голову. Он попробовал встать — кости были целы, но опереться на ногу было нельзя — она переламывалась от боли в колене. «Растянул все связки», — подумал он и на одной ноге попрыгал к сапогу.

Потом, морщась от боли, он допрыгал до ручья и разделся. Все тело от падения было покрыто синяками и ссадинами. Ножом он разрезал рубашку на полосы и, связав их плотно, виток к витку перебинтовал грудь и сел в ледяную воду. Холод нужен сейчас, сразу, когда его тело — сплошной кровоподтек. И сидел, пока не смыл кровь со всей одежды, выжимая ее над головой, и бросал здоровой рукой на берег.

А через час он, присев на медведицу, курил сигарету. Таким я его и вижу: в глубине тайги, гордого и спокойного. И дым от сигареты вместе с туманом поднимается к вершинам. До базы восемь километров, до отряда — десять. На связь можно выйти только вечером, Вертолет, значит, будет в лучшем случае завтра. Мясо завхоз все равно не сможет забрать, а ребятам пригодится. Он встает, находят в кустах свой «комбайн», раздирает им медвежью пасть. Вытирает наган о шкуру. И вновь прихрамывая, но споро выходит на тропу.

Владимир ЗЫКОВ


Вообще все могло быть иначе в судьбе Владимира Зыкова. Так интересно поначалу складывалась литературная биография молодого прозаика и таким многообещающим было его дарование, что, казалось, дорога перед ним развернется длинная и все будет впереди — взлеты, раздумья, поиски новых тем... На него возлагали большие надежды.

А жизнь оборвалась. Внезапно.

«Талант надо беречь», — гласит вековая мудрость. Оберегать его от возможных случайностей, хотелось бы добавить. Трагическая смерть Володи Зыкова, так нелепо и неожиданно погибшего во время ледохода на Амуре, велит нам помнить об этом. Лодка наскочила на льдину. Кто знал, что это случится? Конечно, непредсказуем исход рискованных ситуаций, но в них всегда проявляется человек. И то, что до самой последней минуты, пока спасали тонущих, Володя заботился не о себе, было в его характере.

Он родился 17 июня 1941 года в Тюмени.

Теперь, возвращаясь к прошлому и мысленно прослеживая его краткий литературный путь, можно вспомнить, как он впервые появился у нас в редакции журнала «Дальний Восток», совсем еще юный, с застенчивой улыбкой. Волновался, как будто ему предстояло держать экзамен. Глядя на него, трудно было поверить, что он уже отслужил в армии.

Первые литературные опыты Владимира Зыкова носили характер этюдов, портретных зарисовок и не во всем они согласовывались с требованиями жанра, поэтому публиковать их было еще рано. И все-таки по первым этим, еще не совсем удавшимся рассказам складывалось впечатление, что перед нами — человек одаренный. Это лучше всего подтверждал язык его рукописей, образный, местами даже афористичный — в диалогах и описаниях.

Время от времени рассказы Владимира Зыкова печатались в местных газетах, иногда звучали по радио, изредка его имя читатели видели в журнале «Дальний Восток». Лучшие из его произведений были включены в первый и единственный сборник «Костер на снегу», но не все. К сожалению, часть рукописей не удалось разыскать. Почти все, что принадлежит перу Владимира Зыкова, связано с темой Севера. Он хорошо знал северную тайгу с ее особыми условиями быта и подвижничеством тех, кто осваивал неизведанные просторы.

Владимиру Зыкову претило мужество напоказ, он и в литературе не выносил показной рисовки, его коробила всякая подделка под геройство, изображение этаких «своих парней», которым тайга нипочем и медведь — свой брат... Его геолог из рассказа «Человек» не был «выдуманной, особой породой людей», как порой их рисуют писатели, мало знающие тайгу; зыковский герой имел опыт искателя-ходока и был «пружинкой своего дела», то есть знал, что тайга в любой момент может проверить, на что ты способен, и потому готовность встретиться с опасностью была для него естественной.

Повестью «При свете дня» Владимир Зыков сделал шаг вперед как художник, исследователь человеческих характеров. Здесь он бросает вызов бездуховности, мещанству и снова утверждает честь и достоинство трудового человека, красоту и силу его души.

Учась в Литературном институте, Зыков подготовил большую статью полемического характера по поводу одной дискуссии. У него был дар критика. Внимательно следил он за нашим журналом «Дальний Восток», не скупился на добрые слова по адресу талантливо написанных произведений, но если ему что-то не нравилось, он не скрывал этого. Дано ему было многое. Просто он не успел сделать все, что мог. Он был только в начале пути.

Юлия ШЕСТАКОВА