Память цвета хаки

Дед Георгий Васильевич Ардашев (справа), начало  1920-х годов, Забайкалье. Не дожил до коллективизации, когда и его отца,  и братьев с сестрами, несколько семей,  выслали  в Красноярский край, что, впрочем, не помешало им воспитать будущих защитников родины. В 1996 году наши родичи были реабилитированы Память о детстве, как правило, окрашена в теплые, солнечные тона. Моя память — тоже. Но... как бы я ни старался вспоминать только хорошее, смутное чувство тревоги все же настигает меня, и эта неуверенность в прошлом делает зыбким и настоящее, гонит прочь от семейного очага. Да и какой очаг может быть у поэта, странника, человека с оружием? Разве что походный костерок или комната в офицерском общежитии, коими судьба щедро одарила моих родичей. Отец говорил, что такой жребий — от ссыльных, мятежных предков, высланных некогда с Дона в Забайкалье, живших там в течение многих поколений и даже разбогатевших, но затем в одночасье порушенных, высланных — теперь уже в Красноярский край, но продолжавших служить неласковому отечеству своему верой и правдой. И служба эта была... цвета хаки, в погонах разных оттенков — от темных, артиллерийских, до небесной синевы, военных летчиков. Вот с этих, детских, «военных» воспоминаний и начну свой рассказ...

Так уж получилось, что отголоски русского зарубежья не раз всплывали в моей памяти. Еще в детстве наслушался о заграничных скитаниях неродного дедушки Ивана, отчима отца, чья фамилия Иванов сменила куда более старинную и благозвучную фамилию Ардашевых (с ударением на второй слог). Случилось это в начале 30-х годов прошлого века, когда бабушка Феодосия Яковлевна была уже вдовой, и ее с малыми детьми, единственную из репрессированных родственников, не выслали из-под Читы в Красноярский край. Вот тогда-то вернувшийся из заграницы дед Иван и женился на своей бывшей хозяйке, усыновив троих детишек.

На чужбину дед Иван попал в Первую мировую войну: вначале в немецкий плен, потаскав тачку вначале на германской земле, а потом и в африканских колониях, а затем еще много лет мотаясь по белу свету.

Будущий автор статьи в 1956 году, в тревожные дни «венгерских событий»Позднее я спрашивал у деда: ну и как там, в Африке? Оказалось, хреново. И хотя колючей проволокой лагеря русских военнопленных не обносили, бежать в саванну, к носорогам и львам, никто не решался. Было это где-то в Намибии, именовавшейся тогда Германской юго-западной Африкой. Была у немцев еще и юго-восточная Африка, нынешний Мозамбик, а также экваториальные Того и Камерун. Там русские пленные тоже кайлили землю, пока германскому кайзеру Вильгельму II не пришел «капут» и африканские колонии немцев не прибрали к рукам другие метрополии. Вот такая была у деда «география».

К счастью, ни социальное происхождение Ардашевых, ни заграничные скитания отчима не отразились на судьбе моего отца: когда подрос, вступил в комсомол, затем, в сороковом году, был зачислен в Улан-Удэнскую летную школу ГВФ, которая с началом войны была передана ВВС, стал военным летчиком, служил на Дальнем Востоке, Севере и в Закарпатье, получил орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги», другие награды. Кстати, некоторые наши родственники, высланные в Красноярский край, тоже стали военными, один даже до полковника артиллерии дослужился. Такая, видать, судьба...

Ну а нам с сестрой вместе с родителями тоже пришлось помотаться по стране, пожить в гарнизонах, подышать ветерком странствий. Сестра родилась в сорок седьмом на Сахалине в городке Торо (нынешнем Шахтерске), где мальчик-японец, взятый из жалости в няньки, говорил маме: «Мадам, ваша мусумэ-девочка совсем как японские детки...» В смысле, так же пищит, когда проголодается. А сами японцы, ожидавшие депортации с Сахалина, жили впроголодь. И продукты из офицерского пайка (вплоть до акульего мяса!), которыми мама делилась с тем малолетним помощником, наверное, и сейчас ему памятны...

Мои родители в 1946 году после свадьбы. Одни из немногих, кому повезлоЯ же появился на свет четырьмя годами позже сестры, в Анадыре, и, как рассказывали родители, везли меня с Чукотки в военно-транспортном самолете «сикорский», более известном как Ли-2. Американском, стало быть. И то, что его изобрел русский авиаконструктор, эмигрант, тоже считаю немного символичным. Кто-то помнит с детства бабушкин самовар, кому-то запомнились дедушкины рыбацкие снасти, мне же до сих пор памятна летная экипировка отца — меховая куртка, унты и полярная маска, пропахшая табаком. Все это хранилось в семье много лет, даже когда отец демобилизовался.

Была еще Буковина, чудесный закарпатский край. Был старинный, уютный и сплошь каменный городок Черновицы, который я называю ласково, на украинский манер. Там, в доме номер шесть на улице Ивана Франко, мощенной булыжником, мы жили в старинном и похожем на крепость «буржуйском» здании с внутренним двориком и длинными верандами, ограждавшими нас, офицерских детишек, от «вредных» гуцульских пацанят, щеголявших по праздникам в национальной одежде и обижавших таких тихонь, как я.

Но, конечно, не эти смешные обиды легким облачком набегают на мои детские воспоминания. Просто городок был почти заграничным, где еще помнили довоенное румынское время и к русским дядькам в погонах относились, мягко говоря, не совсем приветливо, а тут еще тревожные события в соседней Венгрии осенью пятьдесят шестого и массовое сокращение армии, прозванное в народе «хрущевским»...

Двоюродный дед Константин был ровесником моего отца и, высланный десятилетним мальчишкой на берега Енисея, тоже стал офицеромСловом, уезжали мы из Черновиц, хотя и с сожалением (дивный все-таки край, где море черешни!), но все же с твердым желанием родителей вернуться в Приамурье, где прошла их юность, и которое казалось им роднее некуда!

Так мы и оказались в Хабаровске, столице огромного Дальневосточного края. И, между прочим, даже Анадырский район, Чукотка, откуда я был родом, незадолго до этого входили в состав Хабаровского края. Вот какой огромной была его территория!

Нам с сестрой Хабаровск тоже понравился, хотя закарпатские воспоминания в спорах с местной ребятней еще долго служили аргументом, дескать, а у нас, в Черновицах, было лучше...

Впрочем, «экзотическими» сравнениями могли похвастаться и другие офицерские дети. Особенно те, чьи отцы освобождали Маньчжурию, служили в Порт-Артуре и даже побывали в Корее с некоей загадочной и малопонятной тогда миссией. Жили мы в «кэчевском», то бишь офицерском доме — весьма неплохом по тем временам, где в просторных квартирах, именуемых ныне «сталинками», обитали довольно-таки необычные и одаренные люди — военные переводчики, журналисты, спортсмены. Говорить о них можно долго.

Мой двоюродный дед Михаил Яковлевич и его супруга Варвара Ивановна Кривоносенко, прожившие по девяносто два года и запомнившие, как высылались родственники  и односельчанеНо, оказывается, в Хабаровске были дома и вовсе необычные, загадочные даже. Запомнился один тихий, уютный трехэтажный дом, где жили люди восточного облика, владевшие многими языками, и среди них — семья переводчика весьма необычного — русского дворянина, родившегося в Японии, человека атлетической комплекции, доброго и великодушного. Звали его Борис Константинович Огородников, для меня же — просто «дядя Боря», о котором я до сих пор вспоминаю с уважением и теплотой. Его жена, Нина Владимировна, тоже женщина добрая, интеллигентная, работала, как и моя мама, в окружном военном госпитале. С их детишками, Олегом и Аленой, я и подружился.

С тех пор минуло почти полвека. И когда недавно я получил письмо от своего друга детства Олега Огородникова, ныне капитана второго ранга в отставке, светлая грусть воспоминаний вновь захлестнула мою душу. Вспомнился и Борис Константинович — великолепный переводчик и легендарный диктор Хабаровского радио, вещавший на заграницу, с которым в детстве, и позднее, уже став студентом-историком и начинающим журналистом, я подолгу и с удовольствием беседовал. Интересный был собеседник!

Вот с такого необычного знакомства и началась вереница моих встреч и долгой литературной переписки с людьми удивительными, общавшимися в эмиграции и вернувшимися в Россию, чтобы и далее нести свой крест — кто лагерный и конвойный, кто журналистский и переводческий. И каждый из них по-своему относился к России. Любил ее, иначе бы не вернулся. И это доброе, неизбывное чувство, я думаю, передалось и нам, детям и внукам российского лихолетья, бережно хранящим воспоминания...

Владимир ИВАНОВ-АРДАШЕВ