Эта статья посвящена художникам, которые не только много работали творчески, но и годами совмещали это с нелегким трудом педагога на художественно-графическом факультете Хабаровского государственного педагогического института. Рожденный в 1995-м, наш факультет в этом году отмечает свое 55-летие. Начинался худграф с деятельности двух преподавателей — Е. И. Потаповой и Е. И. Вольгушева. В числе первых педагогов по специальным художественным дисциплинам были Л. А. Альбинский, А. М. Максимовский, Б. С. Павлов, Б. С. Петров, А. П. Плахов, В. М. Соломенцев, В. И. Ярошенко и др. Из первого потока художников-педагогов мне довелось учиться, а затем работать с Е. И. Вольгушевым. Со временем факультет рос, изменялся состав кафедр, в его стены постоянно приходили другие люди, иногда не оставаясь там надолго, и поэтому вспомнить всех поименно не представляется возможным. Так как содержание статьи в значительной мере построено на материале личных впечатлений, встреч и наблюдений, то это предопределило полумемуарный характер повествования. Кто-то из преподавателей учил меня, а кто-то просто в это время работал в параллельной группе курса, чьи-то творческие работы приковали внимание на выставке, а с кем-то позднее свела судьба в каждодневной многолетней работе на факультете. Более того, у автора нет возможности в рамках одной статьи дать глубокие характеристики творчеству наших преподавателей. И все же речь идет о тех, с кем были связаны самые интересные годы жизни, кого автор искренне любит и кому благодарен за годы учебы, кто вошел в его жизнь, порой предопределив в ней какие-то повороты. Первым педагогом в нашей группе по специальным дисциплинам был Г. М. Кутуров. Требовательность и внимание к нам Геннадия Матвеевича были очевидны, как и стремление привить чувство ответственности за выполняемые задания. Начало наших отношений было непростым. Мы не вполне понимали, как это «нельзя срисовывать», а образное выражение «Рисовать надо головой и чувствовать форму» повергало в недоумение. «Рисунок должен быть конструктивным», — часто говорил Геннадий Матвеевич, терпеливо прорисовывая решение творческой задачи для тугодумов, в том числе и для меня, прямо на краю листа. Сам Г. М. Кутуров занимался в то время и графикой, и живописью, обращаясь к разным жанрам, успешно экспериментировал в смешанных техниках, совершал творческие поездки на Камчатку и Сахалин («Думы», 1973; «Дома», 1973; «Амурские волны», 1973). Это может показаться неожиданным, но уже с первых курсов мы живо интересовались тем, как работают сами педагоги, пытаясь как-то осмыслить увиденные произведения во время ежегодных творческих отчетов преподавателей на факультете или в музейной экспозиции. В коллекции ДВХМ есть портрет Г. М. Кутурова, выполненный графиком Н. И. Холодком, в котором очень точно переданы сходство и характер этого скромного и обаятельного человека. Одетую фигуру мы писали с А. И. Бельды, справедливо требовавшего от нас качественного подготовительного рисунка. Когда Андрей Иченгаевич исправлял наши задания, поясняя, настолько увлекался, что речь его становилась необычайно быстрой, проявляя мягкий акцент, движения рук — стремительными, а испорченная композиция на глазах начинала постепенно оживать. Помню свою первую встречу с картиной А. И. Бельды «Портрет проводника В. К. Арсеньева — Гейкера Комбока» (1974) в небольшом зале на пятом этаже музея по Карла Маркса, 15. Плотная, пастозная и одновременно цветная живопись с уверенным композиционным решением, в которой чувствовалось основательное академическое образование художника. От холста исходило настроение гармонии и покоя, и седобородый старик в национальном халате, написанный на фоне неолитических петроглифов, был олицетворением мудрости самой природы. Сейчас этот замечательный холст находится в коллекции Дальневосточного художественного музея. У каждого педагога на факультете была своя, авторская методика работы, что, конечно, совершенно очевидно при обучении творческим дисциплинам. Каждый мастер вел нас своим путем к постижению трудных законов изобразительного искусства, но единым было одно: требовательность, полная самоотдача и честность в работе. Маленькие чудеса позволяла творить великолепная академическая подготовка Степана Матвеевича Федотова. Долго и пристально рассматривая безнадежно испорченную работу студента, где все смешалось в липкое месиво, он мог буквально двумя или тремя движениями кисти возродить этюд. Такие ошеломительные виртуозные ходы С. М. Федотов демонстрировал не раз, всегда повергая студентов в тихое восторженное изумление. Случалось, С. М. Федотов иногда исчезал на неделю, но, вернувшись в мастерскую, всегда наверстывал упущенное, умея, казалось, собрать студентов из-под земли (мобильников тогда не было) и заставив их работать и в субботу, и в воскресенье до глубокого вечера. Однажды на защите дипломных работ Степан Матвеевич внезапно исчез, хотя всегда был активным членом ГЭК, выступая по сути и делая точные критические замечания. Близилась защита его дипломницы, и Степан Матвеевич появился в зале буквально за пару минут до начала взволнованный и раскрасневшийся. Его облик преобразился: лысина, руки до локтя и грудь светлой новой рубашки неожиданно оказались в изумрудных разводах. Через минуту в зале появилась заплаканная, но успокоенная студентка, на вытянутых руках она торжественно несла на защиту влажный холст, от которого нестерпимо, до рези в глазах пахло растворителем. Оказывается, накануне она решила полностью переписать завершенную и одобренную кафедрой дипломную композицию, мысленно увидев ее в зеленой колористической гамме, чем безнадежно испортила. Вот эта готовность всегда прийти на помощь или сидеть с толковым студентом, не считаясь с личным временем, — еще одна черта, свойственная художникам-педагогам худграфа. Степан Матвеевич, анализируя подготовительный материал к дипломным работам, часто приговаривал студентам: «А изюминку пока так и не нашли». И это означало одно: надо упорно искать и искать дальше. В вопросах творчества доброжелательный С. М. Федотов всегда был строгим и требовательным. Всеобщая любовь того времени к носителям романтических профессий оставила заметный след в творчестве Степана Матвеевича, воплотившись в цикл композиций, посвященный вулканологам («Станция вулканологов», 1967). Когда я впервые в конце 1980-х годов попаду на Камчатку, то испытаю чувство «окруженности» этюдами и холстами С. М. Федотова, настолько точно были переданы настроение и характер этих мест, а многочисленные пейзажи Забайкалья, где так любил работать Степан Матвеевич, помогут представить те места, откуда пришли на Амур мои предки. Без сомнения, одной из ярких личностей на факультете был Е. М. Фентисов, отдавший педагогической деятельности много лет. Поразительная начитанность и глубина мысли, прекрасное знание истории изобразительного искусства и нестандартность теоретических идей делали его замечательным собеседником. Неудивительно, что им был разработан интересный авторский курс по теории композиции для студентов. Мне довелось наблюдать работу Евгения Михайловича в качестве руководителя дипломной работы у моих подруг. Характерно, что он старался донести творческую идею именно движением мысли, а не работой собственного карандаша в эскизе студента, будучи глубоко уверенным, что дипломная работа должна быть именно авторской. Неслучайно, что при Евгении Михайловиче на худграфе сложилось что-то вроде студенческой творческой киногруппы. Ему всегда удавалось найти единомышленников среди студентов, готовых дни и ночи пропадать в фотолаборатории института. Кинокамерой «Красногорск», укрепленной на штативе, в режиме покадровой съемки был снят не один мультипликационный фильм, главным образом в технике плоской марионетки. Тематика была разнообразной: о худграфе, экранизировали также сказки и даже делали натурные съемки по сценариям студентов. Научным руководителем был, конечно, Е. М. Фентисов, получивший прекрасное базовое образование во ВГИКе, а техническое руководство качественно осуществлял преподаватель Иван Павлович Анашкин, строгость и требовательность которого также не были пустой выдумкой. Сколько радости потом доставляли всем просмотры фильмов во время юбилейных дат факультета! Современным студентам непросто представить себе, чем для нас была книга. Однажды мы получили от Евгения Михайловича приглашение домой. В небольшой квартире книги буквально обступили нас со всех сторон. Великолепная, годами собиравшаяся библиотека: альбомы по искусству, редкие журналы «Мир искусства», книги о творчестве художников, в том числе редчайшие монографии, дореволюционные издания — бесценные сокровища. Книги, которые нам можно было читать, и после размышлять о прочитанном. Значительно позднее Евгений Михайлович будет моим наставником на кафедре живописи, и я очень ему благодарна за это. Честность, открытость и принципиальность позиции Е. М. Фентисова мне помогали во всех сложных ситуациях. Требовательность к коллегам и студентам поддерживалась необычайной строгостью Е. М. Фентисова к самому себе. Евгений Михайлович никогда, ни при каких обстоятельствах, ни под кого не прогибался. Долгие годы в моем представлении Евгений Михайлович был опытным теоретиком искусства, знатоком иконографии средневекового искусства, а также необычайно ярким и убедительным собеседником, способным ошеломить неожиданным поворотом мысли. С позиций молодости мне было невдомек, что за этим стоит к тому же и напряженная ежедневная творческая работа. Поэтому откровением и настоящим открытием стал однажды творческий отчет Е. М. Фентисова для преподавателей кафедры живописи. После занятий мы были приглашены в мастерскую, где под лучами уже неяркого заходящего солнца нам неожиданно открылись замечательные композиции, выполненные в технике пастели. Насыщенные и глубокие по цвету амурские пейзажи, портреты и натюрморты. Их было много, они были и на стенах, и в раскрытых папках. Пастели, такие разные по колориту, мерцающие красивыми цветовыми переходами, привлекали целостностью видения и обощенностью форм. Так открылся для меня в одно мгновение, раз и навсегда художник — замечательный мастер пастели Е. М. Фентисов. Сейчас трудно ответить на вопрос, почему Евгений Михайлович так долго, десятилетиями не экспонировал своих работ широкой публике. Возможно, что-то должно было отстояться, созреть, но, скорее всего, это требовательность к себе, острое чувство ответственности за созданное. Многие художники работают постоянно, буквально не выпуская из рук карандаша, не обращая внимания на окружающих, полностью отрешившись от происходящего. Е. М. Фентисову, по-видимому, было нужно полное уединение, вызревание идеи, погружение в творчество, уверенность в не случайности, а в истинности полученного творческого результата («Натюрморт с виноградом», 1979; «Ночное окно», 1979; «Нанайские женщины», 1979; «Утро на путине», 1979). Сейчас по прошествии стольких лет совершенно очевидно: композиции Е. М. Фентисова — весомый и ценный вклад в развитие дальневосточного искусства, они по праву заняли место в музейных коллекциях. Просмотр — как много в этом слове для каждого худграфовца. Бессонные ночи, лихорадочное состояние тихого ужаса, когда комиссия входила в аудиторию, где были развешены во время сессии наши студенческие работы по рисунку, живописи и композиции. Процессию преподавателей обычно замыкал Виктор Ефимович Девятко, сам закончивший ХГФ в первом выпуске. Что творилось за плотно закрытой дверью, мы тогда не знали, но ноги у нас буквально подкашивались и обмирали сердца. В. Е. Девятко обожал, любил и коллекционировал книги. Легко цитировал их по памяти, блестяще знал творческие биографии художников и обладал к тому же феноменальной зрительной памятью. На студенческих просмотрах прихрамывающий Виктор Ефимович внушал ужас тем, что легко изобличал лодырей, которые, не утруждая себя напряженными поисками авторских решений в композиции, просто нахально «заимствовали» готовенькое, чужие идеи из альбомов и журналов. Поразительно, как все это помнил В. Е. Девятко. Разгром лентяя и восстановление истины были очевидны для всех, когда Виктор Ефимович победно выносил из кабинета истории искусств затертый альбом с исходным образцом. Открытый, нетерпимый к вранью и лени студентов, в негодовании В. Е. Девятко мог быть очень резким, но в то же время он буквально спас от отчисления мою однокурсницу. «Художником не будет, а вот учительница из нее классная получится», — сказал и путь всей ее жизни сразу и прочертил. Своих дипломников, если они действительно того стоили, на защитах Виктор Ефимович отстаивал как ратный воин, буквально до последней капли крови. В творчестве В. Е. Девятко отдавал предпочтение пейзажному жанру, много и охотно работал на пленэре, видя природу целостно, добиваясь естественности солнечного света в многочисленных картинах и этюдах. Большим увлечением В. Е. Девятко была точеная деревянная игрушка. Он сам создавал форму на токарном станке, иногда делая серии из своих рукодельных героев. Хорошо запомнилась одна, созданная по мотивам национального искусства народов Приамурья, ее фигурки были украшены точно воспроизведенным криволинейным орнаментом. Тема дальневосточная — особая для нашего факультета. Именно наши педагоги смогли пробудить в нас интерес и внимание к национальной культуре народов Приамурья, увидеть окружающее культурное пространство через глубь веков, а ведь тогда, в 1970-е годы, публикаций о дальневосточном искусстве было не так уж много. Замечательно, как это делалось: не только через факультативы и спецкурсы (К. П. Хомутова, Л. С. Букатова), но и получало естественное продолжение в творчестве самих художников-педагогов, в тематике их картин, рисунков и многочисленных графических сериях. Как-то незаметно преподаватели сдвинули в наших молодых головах мысль о том, что искусство есть не только в музеях Москвы и Ленинграда (о Риме и Париже в наглухо закрытой стране как-то не помышлялось). Сколько слез было выплакано на зачетах и экзаменах К. П. Хомутовой, заканчивавшихся к полуночи! Запомнился самый первый, когда на 49 студентов разом было поставлено 37 «неудов». Это был по-настоящему действенный метод, и никто из студентов не мог позволить себе такой наглости, как незнание истории изобразительного искусства. Требовательность Клавдии Парфентьевны была вполне оправданной. Ее начитанность, знание иностранных языков, русской поэзии и литературы, подкреплялись также великолепно прочитанными нам лекционными курсами. Редкое «отлично», полученное на экзамене К. П. Хомутовой, поистине дорогого стоило. Те, кто прошел через учебные курсы Клавдии Парфентьевны, прошел через ее душу, ведь она всех нас по именам и фамилиям помнила долгие годы. Самое незабываемое время для каждого худграфовца — пленэры. Все было прекрасно: и ранние зорьки, и дивные уссурийские закаты, и даже ненасытные тучи безжалостных комаров, неисчислимой ратью окружавших нас на этюдах. Геннадий Матвеевич будил нас, когда еще над землей стоял легкий утренний туман. После выхода из студенческих мастерских в деревне нас ошеломило само солнце, все казалось непривычно ярким. Погода была отличная, и рисовать не хотелось. Тянуло поплавать и позагорать где-нибудь на косе, одним словом, вдали от строгих глаз наших наставников. За безделье и лень неотвратимо приближалась расплата — поставленный для нас Д. А. Романюком натюрморт надо было написать за короткое время, решив при этом сложные учебные задачи. Работа сразу не заладилась, но от неминуемых «неудов» нас «спасла» деревенская свинья. Дородная хавронья, неподвижно лежавшая в луже у забора, так же, как и мы, пристально созерцала натюрморт, мудро дожидаясь, когда мы уйдем обедать, чтобы наконец-то съесть оставленные без присмотра хлеб, зеленый лук и редиску. Несмотря на внезапную утрату наглядного пособия на этом незавершенном экзамене, педагогами было достигнуто главное: мы действительно настроились на серьезную работу. Однажды на этюдах в Малышево мы наблюдали необычную картину. Один из моих однокурсников, кстати очень трудолюбивый и одаренный студент, писал этюд масляными красками, вытирая при этом кисть прямо о собственные брюки. Заметив недоуменный взгляд, пояснил, что не только тряпки, но уже и носки закончились, а работать очень хочется. Ежедневная многочасовая работа привела к появлению замечательного произведения, которое сейчас можно было бы назвать арт-объектом — тогда слово еще неизвестное. То, что обычные брюки пережили творческую трансформацию, не вызывало никакого сомнения. Они обрели невиданную толщину и прочность, а запах краски и растворителя отпугивал комаров и мошку. Замученные насилием художника штаны зажили своей собственной жизнью, оказывая, как и любое произведение искусства, влияние на своего творца. За ночь краска, как правило, схватывалась, и они превращались в своеобразный твердый футляр. Со временем даже обрели свой голос, похрустывая и поскрипывая при ходьбе, настойчиво заставляя своего владельца переставлять ноги только «от бедра», но, конечно, предпочитали стоять прямо. Психоделический цвет арт-объекта менялся на протяжении каждого дня: то был пасмурным или наоборот открыто ярким, то окрашивался в теплую цветовую гамму, то в холодную. Арт-объект постоянно тормозил изумленных местных жителей и безмятежно пасущихся коз, вызывая острые дискуссии. Ночью в деревне всегда слышались какие-то необычные звуки, не то шаги, не то похрустывание, и казалось, что это уже сами штаны совершают свой моцион. С тех пор прошло много лет, и автор необычного арт-объекта Анатолий Нежинский сам стал известным художником и членом хабаровского творческого Союза. Особое слово следует сказать о педагогах-графиках. Время 1970-х годов характерно сложившимся на факультете сильным творческим коллективом (Е. И. Вольгушев, Д. А. Романюк и более молодые художники Е. В. Бурлов, А. В. Гуриков, Г. М. Кутуров, С. П. Заровный, В. А. Смирнов, В. К. Амельянчик, В. В. Артеменко, позднее А. В. Макашин и др.). Графика этого периода просто замечательна. В экспозиции музея и на факультете нас встречали работы преподавателей, качество и уровень исполнения которых говорили о том, каким сложным путем идут авторы. Конечно, тогда нам было просто невдомек, что творческая деятельность наших педагогов еще и важный аспект в развитии дальневосточной графики, ее новый период, отмеченный смелыми поисками и экспериментами, в частности в композиционной организации листов и раскрытии новых возможностей классических, трудоемких техник станковой графики. В графике этого времени до сих пор ощутим смелый дискуссионный напор. Художники нащупывают и разрабатывают новые темы (Е. И. Вольгушев, А. В. Гуриков, В. А. Смирнов и др.). Они часто используют экспрессивные формы монтажа и неожиданные сопоставления планов в листах. По прошествии нескольких десятилетий графика 1970-х годов воспринимается необычайно целостно и органично, как мощный творческий поток, отразивший интерес художников к разнообразному натурному материалу (панорамы дальневосточных строек, история БАМа, портреты современников, жанровые сцены, городские и сельские пейзажи). Открытость, искренность, эмоциональная раскрепощенность графических листов того времени буквально захлестывает зрителя, выявляя точные срезы социального пространства и развертываясь в сериях многих художников, сохраняя остроту и свежесть романтического видения тех прошедших будней (Е. И. Вольгушев с серией «Работа у них такая», 1979: «Таксаторы», «В маршруте», «Геологоразведка», литографии). Качество и мастерство художников-графиков не поблекли с течением времени. Яркий тому пример — недавняя персональная ретроспективная выставка В. А. Смирнова в Дальневосточном художественном музее (2011), где снова произошла встреча с замечательными листами и сериями, созданными художником в 1970-е годы. Тема покорения неба — авиации и космоса одна из лучших в творчестве Валерия Александровича. Впечатляет отточенность мысли и ее пластическое и техническое воплощение. В сконструированном художником пространстве смело используется эффект наплыва и совмещения разных планов, продуманный монтаж тщательно отобранных деталей, а мотив свободного парения олицетворяет безграничные возможности и мечты человека. Творческая работа педагогов-художников — важная составляющая в обучении студентов, и поэтому их композиции 1970-х годов были для нас настоящим откровением. Одним из самых опытных педагогов на худграфе был, несомненно, Е. И. Вольгушев. По сути, вся творческая жизнь и судьба Е. И. Вольгушева, окончившего Московский педагогический институт им. В. П. Потемкина в 1956 году, была отдана нашему факультету. Евгений Иванович не всегда был для нас, студентов, простым собеседником. Уровень его теоретической подготовки был просто несопоставим с нашим, мысль многомерна, и многое из того, что он рассказывал, почему-то не забылось, а открылось во всей полноте лишь с течением времени. Всегда было интересно следить за ходом его рассуждений о том, какими выразительными средствами художник создает единую пластическую систему в своем произведении, как соотносятся в нем форма и содержание. Он настойчиво учил нас видеть окружающее пространство и предметный мир через категории искусства. Всегда изумляло, как Евгений Иванович чувствует и понимает какую-нибудь сложную художественную проблему. Откуда этот внутренний взгляд, недоступный нам? Тогда было непонятно, что с нами делились тем, что наработано и в упорной практике многолетних творческих будней, и в долгих размышлениях. Вкус и прозорливость Е. И. Вольгушева были безупречны. Помню серию рисунков на якутскую тематику, горячо поддержанных Евгением Ивановичем на защите дипломных работ, тогда казавшихся мне вялыми и невыразительными. Только с течением времени мне открылось понимание замысла и стала очевидной правильность аналитических рассуждений опытного педагога. При непосредственном участии Евгения Ивановича на факультете была создана мастерская графики, в которой студенты будут осваивать различные техники эстампа и выполнять дипломные работы. Е. И. Вольгушев всегда успешно работал как график, отдавая предпочтение офорту и литографии («Материнство», 1967 офорт; серия литографий «За горизонтом», 1973: «Таежный костер», «В самолете», «Ночевка»). Каждое десятилетие в творчестве Евгения Ивановича происходили заметные качественные сдвиги, и следить за этим было интересно и в студенческие годы, и значительно позднее. Литографии 1980-х годов позволяют нам ощутить красоту раскрытия сложной техники и свободное овладение материалом (серия «По Чукотке», 1984). Этот северный цикл можно назвать поэмой в графике. Увиденная острым взглядом мастера жизнь людей вдали от цивилизации обрела благодаря композиционному решению художника (камерность отдельных сцен и удаленность их друг от друга) точно найденные паузы, сопоставимые с эпически мерным ритмом северных легенд и песен. Дмитрий Андреевич Романюк, также долгие годы работавший на факультете, окончил Харьковский художественный институт. Он был мягким, улыбчивым и деликатным человеком, но становился строгим, когда речь шла о творчестве. В перерыве между парами Д. А. Романюк всегда что-то упоенно рисовал в небольшом альбоме, а рассматривая студенческие учебные или пленэрные работы, умел искренне восхищаться каким-нибудь удачным этюдом. Под его руководством многие студенты охотно учились иллюстрированию книги, осваивали технику линогравюры. Д. А. Романюк не расставался с карандашом, создавая легкие подвижные рисунки, наполненные дыханием жизни, но главным в его творчестве была, конечно, линогравюра («Остров на Охотском море», 1966; «В таежном поселке», 1966; из серии «Народности Амура»: «За ягодами», «Теплый день», «Дочь рыбака», 1969). Графика Дмитрия Андреевича всегда безмятежно солнечная и теплая, но без налета приторности. Она — рассказ мудрого и сердечного человека, искренне любящего дальневосточный край. Помню, листы из серии «На земле дальневосточной» (1985), экспонировавшиеся на выставке, остановили меня своей логической ясностью и простотой, продуманностью каждого движения резца и ощущением солнечного света. Художник-график В. К. Амельянчик некоторое время вел на старших курсах в моей группе композицию и живопись. Владимир Константинович имел выразительную внешность (о таких говорят «мужчина с медальным профилем»), был энергичен и требователен. Все исправления в студенческих эскизах выполнял точными, словно отмеренными движениями карандаша. В 1970-е годы В. Амельянчик экспериментировал с техникой офорта, создавая графические листы, посвященные строительству Байкало-Амурской магистрали (серия «БАМ, Ургал-1» и др.) и 30-летию великой Победы. «Будни великих советских строек», как писали и говорили в то время, овеяны в композициях Владимира Амельянчика романтически приподнятым настроением, отмечены уверенным владением офортной иглой. Вероятно, сильный преподавательский состав и предопределил успешную подготовку курса выпуска 1971 года, из которого многие в дальнейшем станут педагогами худграфа, а затем и членами профессионального творческого союза (Т. А. Анциферова, А. Д. Блажнов, С. Н. Золотарев, А. П. Лепетухин, В. Т. Сахатов и др.). Сергей Золотарев, к сожалению, рано ушедший из жизни, в течение ряда лет также преподавал на нашем факультете. Уже на студенческих просмотрах он занимал своими учебными работами всю стену в мастерской, был постоянным участником группы СТО (студенческое творческое общество). Сергей отдавал предпочтение графике, работал в технике линогравюры, гравюры на картоне, экспериментировал с монотипией. Выпускник Валерий Сахатов, чье творчество тоже начиналось на нашем факультете, в этот период ищет свою индивидуальную манеру в живописи. Извлекая интенсивные цветовые аккорды из своей палитры, пишет Сикачи-Алян и низовье Амура с характерными натурными пейзажами. Фиксируя быт и занятия людей, он насыщает холсты взятым в полную силу цветом («В конце лета», «На маяке Аури. Мальчик на маяке», 1978). На факультете того времени были еще два замечательных человека, оставивших заметный след в памяти тех, кто их знал. Нелли Ивановна Потехина и Людмила Евгеньевна Широковская также занимались педагогической деятельностью, время от времени работая преподавателями-почасовиками. Но главное, они определяли какое-то внутреннее настроение в коллективе, задавая его камертон. Много лет заведовала кабинетом истории искусств Нелли Потехина. Светлый, деликатный и внимательный человек. Трудно себе представить, каких усилий стоило Нелли, от рождения имевшей тяжелейший порок сердца, ежедневно подбирать для преподавателей и студентов внушительной толщины альбомы и фолианты по искусству. Если были силы, она работала акварелью, использовала также мягкие, подвижные материалы (пастель, уголь, сангину). Нелли писала замечательные натюрморты и делала наброски. Букеты садовых, полевых цветов и трав, написанные уверенными движениями кисти, всегда звучали, как музыкальные произведения. Мелодии светлые и тихие, печальные или бравурные, могли услышать все, кто был на персональной выставке Нелли Ивановны в 1994 году в Дальневосточном художественном музее. Многие свои акварели Нелли подарит друзьям, некоторые будут приобретены в коллекцию ДВХМ. Когда силы начнут таять, Нелли будет рисовать тополя из окна своей комнаты, двор с играющими в песочнице детьми. Позднее безотказной натурой станут стоящие на подоконнике цветы и печальные спутники неизлечимого недуга: россыпи тюбиков и пузырьков с лекарствами. Людмила Широковская заведовала реквизитом при мастерских рисунка и живописи. Здесь, на широких полках стеллажей, тесно прижавшись друг к другу, как и сейчас, стояли старые самовары и утюги, нанайские бурханы и шахтерские фонари, чучела птиц, а в коробках лежали вечно румяные восковые яблоки и груши. В миниатюрном теле Людочки жил звонкий веселый голос, наполняя не только помещение реквизита, которым она неутомимо руководила, но и весь худграфовский этаж. Голос бывал и огорченным, если она видела внезапно укоротившиеся драпировки в натюрмортах, если какой-то неслух отрывал кусок ткани просто вытереть свои кисти и палитру. Законное негодование не только Людмилы, но и всех вызывало постепенно уменьшавшееся число давно окаменевших от времени сушек или бубликов в учебном натюрморте на тему чаепития, тайком изглоданных каким-то голодным студентом во время вечерних занятий. Рядом с Людмилой всегда кипела жизнь, позитивная энергия мощными импульсами исходила от хрупкой, невесомой и стремительной, как эльф, женщины. Она была всегда готова помочь и словом и делом каждому, хотя сама как никто другой нуждалась в поддержке и внимании окружающих. В графике Людмиле Евгеньевне удавались портреты детей, исполненные одной линией карандашом или прозрачной акварелью, полные непосредственности и легкости. Были хороши рисунки пером, такие же быстрые и стремительные, как она сама. Вспоминаются занятия по композиции (Е. И. Вольгушев, В. Е. Девятко, Г. М. Кутуров, Д. А. Романюк, Е. М. Фентисов, В. К. Амельянчик и др.), когда преподаватели, стремясь сдвинуть с мертвой точки наши косные и неловкие подготовительные эскизы, приносили книги, показывая иллюстрации, говорили о произведениях искусства, о своем видении и понимании их, чего не найдешь ни в одном источнике. Они находили какие-то свои слова, видели такие особенности в композиционном решении, о которых и речи в книгах не было. Мы узнавали от них имена М. Шагала, П. Филонова, К. Малевича, В. Кандинского, К. Брынкуша и многих других — тех, кто был тогда не в чести у официального искусства. С нами общались как с равными, и ценно то, что с нами в такие моменты говорили именно художники. Преподаватели никогда не пытались нас вдавить в прокрустово ложе чьей-либо манеры, стараясь сохранить и развить то немногое, что в нас было. Только потом, значительно позднее, мы в полной мере сможем оценить терпеливость и деликатность наших учителей. Мы благодарны за ту долю здорового анархизма и свободы, которая всегда ощущалась на факультете, — без этого невозможно ни творчество, ни развитие индивидуальности, ни движение мысли. Только сейчас, долгие годы спустя, пришло понимание того, как много для нас было сделано в рамках тех, не очень больших по объему, часов учебных курсов, где следовало дать лишь азы будущему школьному учителю. Мастерские факультета были настоящим кладезем знаний, умений и творческих контактов. Сколько интереснейших экспериментальных работ будет создано в полуподвальных помещениях, из которых нас, кажется, никогда не выгоняли, а в предзащитные дни работа обычно кипела круглосуточно. В. Н. Джунь, сам выпускник нашего факультета, всегда вспоминается с трубочкой в руках, в своей пахнущей свежим деревом, воском и лаком мастерской, где не прекращалась работа. На полках и станках плотной группой стояли начатые и завершенные скульптуры, в старинном шкафу великолепные альбомы по изобразительному искусству. Близкая Виктору Николаевичу в творчестве тема — обнаженное тело, всегда пронизанное чувством жизни, свободы и раскрепощенности. Он не имитировал, не копировал натуру, а словно создавал ее метафорический образ. С любимым материалом — деревом был бережен. В его скульптурах оно как-то не разрушалось, а в корнепластике оживало причудливыми изгибами живых форм, рождая ассоциации. В. Н. Джунь мог показать прихотливость силуэта, или, наоборот, достичь целостного пластического выражения художественного образа. Виктор Николаевич вел в нашей группе скульптуру, обладая уверенной рукой и верным глазом, без лишних слов смело исправлял наши слабые работы. К сожалению, в городе не сохранился ни один из детских городков, над которыми трудились его студенты-дипломники; последним от рук вандалов пал городок В. Н. Джуня на прудах Уссурийского бульвара. Мне не довелось учиться у Э. В. Буданцева, так как к этому времени замечательный скульптор и керамист уже занимался исключительно творчеством. В мастерской керамики с нами занимался чаще всего В. Ф. Бабуров и иногда Ю. П. Исаев. Те задания, что мы выполняли, проходили полный технологический цикл, и мы могли видеть конечный результат. Студенты осваивали навыки обращения с гончарным кругом, и Владимир Филиппович терпеливо учил нас всем премудростям обращения с глиной, показывая, как наносить декор, а если он был объемным, прилеплять его на жидкую глину — шликер. Именно здесь мы узнали, что шликера много не бывает, изготовив как-то несколько объемистых баков этой массы, вручную протирая холодную и скользкую глину через частое сито. В. Ф. Бабуров не пытался скрепить нас какими-то жесткими рамками, занятия носили неформальный характер. Владимир Филиппович всегда поддерживал инициативу и разрешал студентам экспериментировать, подсказывая интересные идеи. Особое состояние приподнятости, остроумия, хорошего настроения ощущалось в кабинете художественного конструирования. Евгений Васильевич Бурлов — выпускник худграфа, позднее закончил ассистентуру в Строгановке. Сфера его творческих интересов — плакат, книжная графика, фирменный стиль и разработка товарных знаков, а также опыты по оформлению интерьера. Профессионализм Е. В. Бурлова в умении извлечь рациональное зерно даже в самом слабом студенческом поиске, реальном показе его улучшения. Это умение из ничего, из жалких почеркушек сделать что-то действительно качественное и небанальное всегда привлекало. Движение мысли и карандаша преподавателя казались просто молниеносными. В мастерской всегда были разложены планшеты, россыпи трафаретов, множество раскрытых журналов, и над всем этим стоял неистребимый резкий запах резинового клея. Сколько поколений худграфовцев пережило адский труд по вырезанию шрифта скальпелем или бритвой дрожащими руками по подклеенной резиновым клеем на ватман кальке! Все это мгновенно кануло в Лету с приходом цифровых технологий, когда в памяти компьютера есть несколько тысяч шрифтов и достаточно несколько нажатий клавиши для извлечения любого. Рядом с Евгением Васильевичем всегда кипела жизнь. Он был постоянным участником студенческой самодеятельности, капустников, неиссякаемым кладезем историй и анекдотов из студенческой жизни нашего факультета. Е. В. Бурлов часто руководил групповыми дипломными работами студентов, требовавшими больших усилий и бездны времени. Оформление интерьеров, музея ХГПИ и его кабинетов порой затягивалось настолько, что плавно переходило в ночные бдения с дипломниками. Полезным началом было введение в качестве помощников дипломникам студентов младших курсов. Само вращение в живой творческой кухне позволяло им постичь какие-то теоретические законы изнутри ясно и глубоко. Со многими выпускниками худграфа Евгения Васильевича на долгие годы свяжет близкая дружба. Е. В. Бурлов и сейчас показывает редкое умение идти в ногу со временем, не останавливаясь на достигнутом, осваивает цифровые технологии. В значительной мере благодаря ему начала расти школа дизайнеров на Дальнем Востоке. Со временем мы стали коллегами по кафедре, и мне до сих пор есть чему поучиться у Евгения Васильевича. Можно ли назвать худграф 1970-х годов школой? В рамках образовательных программ подготовки учителя ИЗО это было просто невозможно, так как учебных часов по специальным дисциплинам было катастрофически мало, да и на выпуске мы получали дипломы учителя. Тем удивительнее, что со временем многие из тех, кто учился на нашем факультете, сами стали членами Союза художников России, участниками престижных выставок в нашей стране и за рубежом, из дипломников Е. М. Фентисова двое выпускников стали членами Союза кинематографистов. Творчество И. Захарова (Игорь Росс), окончившего факультет в 1970 году, получило признание в Европе. Мы всегда тепло вспоминаем о своих педагогах при таких уже редких сейчас встречах однокурсников, а это означает, что не напрасно вы были тогда рядом с нами, ведь каждому из вас удалось продлить себя в других людях. Работа над этим текстом была приятной и отчасти печальной, так как, к сожалению, не все остались с нами в этой жизни, и тем не менее воспоминания не потускнели и не обесцветились, как старые фотографии. По прошествии стольких лет они остались живыми. Главное, что объединяет художников-педагогов, учивших меня, — это творческие требовательные люди с чистой, красивой душой и высокой профессиональной культурой. Хочется выразить искреннюю благодарность инженеру студенческого творческого центра ДВГГУ Александру Анатольевичу Терлецкому за предоставленные фотографии преподавателей художественно-графического факультета ХГПИ из архива Дальневосточного государственного гуманитарного университета и фотохудожнику Анатолию Васильевичу Елагину (Николаевск-на-Амуре). Виктория ШИШКИНА |
|||
|