Футуристы на Дальнем Востоке

Давид БурлюкВзгляд из начала XXI века

Недавно опубликованы письма Бенедикта Лившица к Давиду Бурлюку. В это время, конец 20-х, бывший футурист Лившиц пишет мемуарную книгу «Полутораглазый стрелец», в центре которой монументальная фигура отца российского футуризма и время бури и натиска новейшего литературно-художественного движения начала XX века. Вот что написано в письме, отправленном из Ленинграда в Нью-Йорк 4 ноября 1929 года: «Интерес к футуризму — чисто музейный: это мода на Тут Ан Хамона. Никакими „энтелехиями“ и „радио-манифестами“ футуризма не воскресить. О нем можно писать мемуары, его можно и следует делать объектом научного (академического) исследования, но видеть в нем актуальное литературное течение значит не видеть ровно ничего вокруг себя». Бурлюк действительно пытался возродить — уже в Америке — объединение футуристов. Он издал «Радиоманифест» и «Радиоманифест № 2», в которых провозглашал новый, урбанистический вариант футуризма — «радиостиль». Однако нью-йоркский «бурлюкизм» (термин Б. Лившица) не получил поддержки...

«Модернизм на Дальнем Востоке России и в Японии. 1918–1928».  Каталог выставки в Токио 2002 г.  На обложке фотография участников  журнала «Творчество»О Бурлюке надолго забыли. Он и другие футуристы упоминались лишь в качестве второстепенных персонажей биографии «лучшего и талантливейшего поэта советской эпохи». Но вот в конце 80-х прошлого века появляется книга Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», где история литературного союза футуристов представлена остро критически («это был союз графоманов»), а творчество самого Маяковского подвергнуто строжайшему анализу, пересмотру и даже разоблачению. Как ни странно, ни книга Ю. Карабчиевского, ни целый поток памфлетов такого рода не вычеркнули Маяковского из истории русской поэзии, напротив, они помогали ощутить истинный масштаб его личности и его творчества. «Вот себя мне нисколько не жалко, а Владимира Владимыча жаль!» — как поется в песне Юза Алешковского.

В начале XXI века маятник качнулся в другую сторону и в отношении «рядовых» футуристов, и уже на международном уровне. В мае 2002-го состоялась большая выставка, посвященная российскому художественному авангарду в Японии. Инициаторы — искусствоведы музеев «Мачидо» и «Уцонами-я», участники — музеи Москвы, Санкт-Петербурга, а также Читы, Хабаровска, Владивостока. В эпоху войн и революций восточная окраина России стала местом притяжения футуристов. В те годы во Владивостоке и Чите жили и творили М. Аветов, С. Алымов, Н. Асеев, Д. Бурлюк, Н. Насимович (Чужак), П. Незнамов, В. Силлов, О. Силлова (Петровская), В. Пальмов, С. Третьяков. К футуристам присоединились Венедикт Матвеев, печатавшийся под псевдонимом Венедикт Март, и его брат Гавриил Матвеев, выступавший под именем Гавриил Фаин. Все это представители славной культурной династии Матвеевых, которым посвящена открывшаяся в 1996 году в Дальневосточном краеведческом музее выставка «Эпоха в лицах». Целью данных заметок, написанных в жанре литературного краеведения и обращенных прежде всего к молодым читателям, является краткий обзор виртуального и реального присутствия футуристов в культурной жизни Дальнего Востока России.

Велимир ХлебниковХлебников и «Письмо двум японцам»

Русский футуризм состоял из отдельных соперничающих группировок. Некоторые смотрели на Запад, в сторону фашиствующего Ф. Т. Маринетти, который и придумал это название. Другие, как Велимир Хлебников, автор русского варианта «будетляне», смотрели на Восток. В «Письме двум японцам» (1916 г.) — а это были Сиотаро Ямана и Тэоэо Морита — Хлебников призвал юношей Азии и России взяться за руки и провести Азийский съезд молодежи. А целью этого съезда и этого союза, как считал Председатель Земного Шара, пусть будет «помощь изобретателям в их войне с приобретателями».

«Итак, вырвем в лесу сосну, обмакнем в чернильницу моря и напишем знак-знамя „я Азии“. У Азии своя воля. Если сосна сломится, возьмем Гауризанкар. Итак, возьмемся за руки...» Кроме этого Гауризанкара (одна из вершин Гималаев), много утопических причуд в этом послании. «Думать не о греческом, но о Азийском классицизме... Думать о круто-Гималайской железной дороге с ветками на Суэц и Малакку... В реках разводить крокодилов» и т. д. Интересно, что футуристическое издательство «Лирень» предложило провести конгресс юношества в Токио («о сроках будет объявлено особо»). Разумеется, конгресс не состоялся. Но чем не прообраз всемирных фестивалей молодежи и студентов, столь популярных в середине прошлого века?

В хронике жизни В. Маяковского есть значительная дата — 11 мая 1924 года, встреча с японским писателем Тамизи Найто. Накануне Маяковский получил письмо от «Ничиро-Соофукай» (Общества русско-японской взаимопомощи) с предложением вступить в почетные члены. Поэт в знак согласия подарил Тамизи Найто книгу стихов с надписью «В залог нашей дружбы с японской культурой». И действительно, его интересовала Страна восходящего солнца. В последние годы жизни Маяковского в его письмах есть постоянный мотив: непременно поехать в Японию. Увы, он так и остался в долгу перед вишнями Японии. Не успел съездить в столицу ДВР Читу (был и такой план).

Насимович-Чужак и «Творчество»

В первые послереволюционные годы наиболее энергично проявили себя две футуристические группировки: газеты «Искусство Коммуны», Петроград и журнала «Творчество», Владивосток — Чита. Это было время, когда революционеры в искусстве совпали с преобразователями жизни. Идиллия продолжалась, по крайней мере, пятилетие 1917–1922. Футуризм претендовал на статус государственного искусства, и отчасти это ему удалось. Так что была доля правды в стихах, которые распевал в кафе поэтов Василий Каменский: «В России пал царизм,/ Скатился в адский люк./ Теперь царит там футуризм:/ Каменский и Бурлюк!» Он тогда не подозревал, что впереди многих футуристов ждет гибель в годы великих расправ. Трагическая гримаса истории просматривается в биографиях многих футуристов.

Это были поэты, прозаики, художники, а иногда поэты и художники в одном лице, как Д. Бурлюк. Конечно, волны социальных потрясений (сначала Первая мировая, потом революция и Гражданская война) прибивают в Приморье не только авангардистов от искусства, но и людей другой ориентации: А. И. Несмелова (Митропольского), В. Н. Иванова. Одни за власть Советов, другие — за Русь святую. Одни идут в партизаны, другие эмигрируют. В результате на эти несколько бурных лет Владивосток становится городом своеобразной культурной жизни, где сталкиваются различные литературные направления, включая и Пролеткульт. Однако тон задают футуристы. Многое в этой истории объясняет фигура Насимовича-Чужака.

Николай Федорович Насимович (1876–1937), псевдоним — Чужак, старый большевик, член РСДРП с 1904 года, после царских тюрем и ссылок остался на поселении в Сибири. Будучи публицистом и литературным критиком, Насимович-Чужак стал ярым защитником и пропагандистом поэтов и художников авангарда, кроме того, одним из первых открыл и описал сибирский мотив в поэзии (по терминологии тех лет и Дальний Восток был Сибирью). Красный Октябрь вынес его на верх социальной лестницы. Он работает редактором газет «Дальневосточный телеграф», «Дальневосточный путь», а также журнала «Творчество». В семи номерах «Творчества» печатались отрывки из поэм Маяковского, его публицистика. Насимович-Чужак добился признания футуризма как «искусства пролетариата» в дальневосточной партийной организации большевиков. Так что он действительно мог защитить Маяковского и от могущественного Госиздата, тормозившего напечатание поэмы «150 000 000» и «Мистерии-буфф», и от критика Сосновского, написавшего статью «Довольно Маяковщины». «Величайший из поэтов современности вынужден посылать свою рукопись в Читу, — так писал Насимович-Чужак, — и эта история страницей позора впишется со временем в историю революционных нравов в России...» Увы. в истории революционных нравов России будут страницы пострашнее. о чем старый большевик не мог и подумать.

Вокруг Насимовича-Чужака во Владивостоке собрались поэты и художники авангарда, которые и образовали в 1920 группу «Творчество» и стали издавать одноименный журнал, «журнал культуры, искусства и социального строительства». Информация для интересующихся темой: в Госархиве Хабаровского края хранятся семь уникальных номеров журнала «Творчество», а материал об этих номерах имеется в журнале «Словесница искусств» № 5 за 2000 год. Авторский оригинал статьи Насимовича-Чужака «Сибирский мотив в поэзии» (перечислены работающие успешно Д. Бурлюк, В. Март, Фаин, Н. Асеев, Оквей, С. Алымов, В. Статьева, Б. Зильберт) представлен в экспозиции Краевого музея им Н. И. Гродекова, там же замечательная фотография участников журнала «Творчество» (Владивосток, 1920). В центре группы — Насимович-Чужак, ныне основательно позабытый. Известно, что в 1922 году он переехал в Москву и стал сотрудником ЛЕФа. Кажется, в ЛЕФе глава дальневосточных футуристов не пришелся ко двору. У него с Маяковским возникали разногласия по вопросам литературной политики. (Так, Чужаку не понравилась поэма «Про это», он был за литературу факта.) «Стрелки /лезут в стороны,/ как Чужак/» — написано в стихах Маяковского.

Давид Бурлюк«Здравствуйте, мистер Бурлюк!»

Так называлась выставка из цикла «Русские художники в Америке», открывшаяся в Московском центре искусства в апреле 2001 года. Состоялся новый виток парадоксальной творческой судьбы: Бурлюк открывается вновь, и прежде всего как художник. Среди тех, кто посетил выставку, министр культуры РФ Михаил Швыдкой, и ему нравится Бурлюк: «Его полотна нам легко понять. Возможно, виной тому схожесть окружающих обстоятельств — крушение мировоззрений, национальный душевный излом — питательная почва футуризма. Эта гамма передана художником Бурлюком новаторски: изменчивым колоритом, ломаной строкой, выпадающими словами, рваными геометрическими фигурами, истерическим драматизмом...» Вернемся, однако, в дальневосточный период Бурлюка.

Давид Давидович Бурлюк (1882–1967) — поэт-футурист, художник вскоре после революции отправился в длительную поездку по России. По-видимому, это была коммерческая и пропагандистская поездка. По пути в Приморье Д. Бурлюк многое сделал для внедрения в умы нового искусства; например, помимо выставок он выпускал «Газету футуристов» в Томске и других городах России. Верно сказано о разных футуристах: если Хлебников был гениальный безумец, то Бурлюк проявил себя как успешный делец.

В 1918 году, в разгар Гражданской войны, в колчаковском Иркутске газеты писали: «Великий футурист! Великий футурист! Великий футурист!» Это была выставка картин Давида Бурлюка, которую он устроил по пути на Дальний Восток. Не все зрители были в восторге, скорей недоумевали. По описанию очевидца, стены были увешаны множеством полотен, на которых руки и ноги у людей оказывались почему-то в диспропорции, а дома точно падали. На «Портрете моего дяди» одна половина лица была показана в профиль, другая — анфас.

Давид Бурлюк. Сельский пейзаж. 1919В те годы, что Бурлюк прожил во Владивостоке (1918–1920), его фигура была самой притягательной, но притягивала она и саркастические стрелы. Как сообщает современный путеводитель по Владивостоку, мастерская мэтра футуризма находилась в двухэтажном каменном особняке на улице Ключевой, 3. Сюда часто приходили в гости Николай Асеев и Сергей Третьяков. Еще один памятный дом на главной улице — Светлановской, 13. Здесь был первый театральный зал, на подмостках которого выступали такие актеры, как Орленев, Давыдов, Комиссаржевская. А в 1919 году в подвальчике этого здания открылась театральная студия ЛХО (Литературно-Художественного Общества), в просторечии «Балаганчик». Дочь Третьякова вспоминала, как в «Балаганчике» шел спектакль «Похищение сабинянок». Надо сказать, что ЛХО представляло собой пеструю идеологическую толпу, в которой преобладали левофланговые, но были талантливые представители других течений — модернисты В. Март и В. Рябинин, пролеткультовцы А. Богданов и А. Ярославский. Александр Ярославский был поэт-биокосмист, его одобрил сам Маяковский. «Звездный манифест» (Владивосток, 1918) доносит до нас пламенный утопизм, которым жили поэты того времени: «И с Венеры по радио/ Обнародуют звездами:/ На земле революция — /Торопитесь и вы!». Увы, Александр Ярославский закончил свои дни в ледяном аду Соловецкого лагеря.

Футуристы утверждали революционное искусство (и самих себя как носителей этого искусства) с неслыханным упорством и даже мистической верой. «Но там, в Далекой России, где ритмическая пляска революции очистила атмосферу до мистической восприимчивости надчеловека (надо думать, сверхчеловека. — В. К.) — там футуризм воистину стал «небывалым чудом двадцатого века», — писал редактор журнала «Творчество» Насимович-Чужак. В одном из номеров Бурлюк печатает свои «Мысли об искусстве». В этих жестких тезисах, кажется, впервые в истории искусства звучат такие императивные интонации, которые могут напугать:

Футуризм — мотор прогресса.

Футуризм — единственное искусство «всему народу».

Футуризм — отрицание обломовщины (и в жизни, и в литературе).

По сравнению с футуризмом искусство XIX века — это искусство ископаемых и т. д.

Конечно, футуристские декларации хорошо знакомы всем по школьному курсу литературы в связи с биографией Маяковского. Но когда их так энергично насаждают по всей стране, от Москвы до самых до окраин, то вырывается невольный вздох облегчения: все-таки хорошо, что футуристы не удержали эстетической монополии. Спору нет, навязанный в 1934 году социалистический реализм как единственно правильный метод окончательно ограничил свободу художественного творчества и, наверное, принес много бед талантливым писателям. Но это размышления сегодняшнего дня, а не запоздалый упрек футуристам.

Давид Бурлюк. Семейный портрет. Японский периодВ конце концов, каждый поэт больше (или меньше) того литературного направления, в котором прописан. Один лишь Бурлюк, кажется, полностью совпадает с этим условным ярлыком — футурист. Во Владивостоке он продолжал футуристические эксперименты и в живописи, и в поэзии. В столице Приморья Бурлюк выпустил эпатирующий сборник «Лысеющий хвост», участвовал в коллективном сборнике «Парнас между сопок». Обе книги советские литературоведы характеризовали отрицательно. Составитель антологии «Сто лет поэзии Приморья» С. Крившенко пишет, что стихи Бурлюка — «внекорневая, абстрактная, холодная поэзия пустот», что футуристы не прижились, что известность приобрели партизанские поэты. Однако суждение о поэтическом наследии Бурлюка можно составить только после полного ознакомления с текстами данного автора, а они пока труднодоступны. Возможно, правы те, кто считает Бурлюка талантливым художником, а не поэтом. Грядущее 120-летие со дня рождения Бурлюка может внести необходимую ясность. В собраниях зарубежных музеев есть картины Бурлюка, посвященные Владивостоку и Приморью. А вот стихотворение «Гелиовосход» (1919), написанное характерным почерком:

В кошнице гор Владивосток —
Еще лишенный перьев света,
Когда, дрожа, в ладьи Восток
Стрелу вонзает Пересвета.
Дом — Мод
Рог — Гор.
Потоп! Потоп!
Сюда, объятые пожаром,
У мыса Амбр, гелиотроп
Клеят к стеклянной коже рам...

Виктор Пальмов. Танцующая женщина. 1920Бурлюк прибыл во Владивосток не один, с ним был художник Виктор Никандрович Пальмов (1888–1929), тоже активный участник объединения «Творчество». Когда пришли во Владивосток японцы, а с ними и белогвардейцы, оба художника отправляются в Японию с выставкой картин. Пробыв некоторое время в Стране восходящего солнца, Бурлюк эмигрирует в США, а Пальмов возвращается в Читу. Вслед Бурлюку были брошены язвительные строки (газета «Голос Родины», ноябрь, 1922):

Не удалось Владивосток
Ему кривляньем одурачить,
И он поехал на Восток,
А из Японии утек
Американцев околпачить.

А в Чите появляется новое издательство ПТАЧ, названное по начальным буквам фамилий его создателей: Пальмова, Третьякова, Асеева, Чужака. Это издательство выпустило, в частности, поэтический сборник С. Третьякова «Ясныш». К пятилетию Октябрьской революции в Чите была выпущена серия красочных плакатов в духе окон РОСТА (художник Пальмов, текст Третьякова); эти плакаты можно увидеть в фондах Краевого музея им. Н. И. Гродекова.

Сергей Третьяков. Владивосток«Железная пауза» Сергея Третьякова

Среди мест обитания футуристов во Владивостоке отмечен каменный дом по улице Пограничной. В давние годы это была ночлежка, здесь на первых порах по прибытии на Дальний Восток жил поэт-футурист Сергей Михайлович Третьяков (1892–1939). «На его нарах, — вспоминал Николай Асеев, — стояли томики Рембо и Овидия. Его авторитет был очень высок — обитатели ночлежки восхищенно слушали Апулея...» К тому времени Третьяков уже окончил юридический факультет Московского университета, печатался, встал под знамена Маяковского. Он становится активным участником ЛХО, входит в футуристическую группу «Творчество», публикуется в журнале, издает сборник стихов «Железная пауза» (1919). Здесь Третьяков встретил свою будущую жену Ольгу. В воспоминаниях их дочери сохранилась живая картинка: они живут в частном доме, готовятся к встрече Нового года («Мама надела открытое вечернее платье из японской материи, на плече ей Давид Бурлюк пишет маслом золотую рыбку»).

Мотивы и стилистика стихов Третьякова очень близки поэтике раннего Маяковского: сложная рифмовка, резкий и ударный стих, богоборчество и даже богохульство. Первое напечатанное в «Творчестве» стихотворение называлось «Солнце повесилось». А вот отрывок из другого:

А если небесное заозерие высохнет,
Ты судорогой сердца заменишь его,
Потому, что ни в недрах,
ни в травах, ни в высях нет
Ни единого ангела праведней твоего.

Позже в годы Гражданской войны с интервентами Третьяков напишет в ритме марша стих-лозунг «Наша земля» — «Слушай, враг,/ Лед нам брат:/ На лед ступи — / Лопнет окном,/ Страшен тупик— / Мертвое дно./ Приготовит река/ Водяную клеть — /За обиду мужика/ Под корягами тлеть».

Интересные статьи пишет Третьяков для журналов и газет. Так, в «Творчестве» он опубликовал статью «Ухом к земле» с обзором культурной жизни Москвы. Вообще надо отдать должное футуристам: они были просветителями и культуртрегерами отдаленного от столиц края. Перелом в культурной жизни наступает в апреле 1920 года, когда во Владивосток вступили японские войска; убиты Сергей Лазо, его сподвижники Сибирцев и Луцкий. Третьяков тайно в трюме парохода бежит в Пекин, а потом через Харбин добирается до Читы. Здесь продолжается его сотрудничество с большевистским редактором Чужаком. Третьяков даже становится товарищем министра просвещения буферной республики ДВР. В годы Гражданской войны поэзия резко политизировалась. И как считают современные исследователи, борьба во имя национальных интересов объединила полярных по эстетическим установкам писателей. Партизанская тема появляется и в стихах Третьякова. Но Сергей Третьяков был не только стихотворцем; он был публицист, очеркист, драматург. Более того, он придумал новые жанры: антигиньоль, био-интервью, реклам-поэму. Это произошло уже в Москве, в лефовский период жизни Третьякова. «Приехал Сережа, рассказывает невероятно интересные вещи» (из письма Л. Ю. Брик 1926 г.). Совместно с Маяковским, вспоминал Третьяков с гордостью, они сочинили такие образчики агит- и реклам-стиха: «Рассказ про то, как узнал Фадей закон, защищающий рабочих людей» и «Рассказ про Клима из черноземных мест, про Всероссийскую выставку и Резинотрест».

Из Москвы его пригласили на полтора года в Пекин — читать лекции по русской литературе в Пекинском университете. Ширится и круг зарубежных друзей Сергея Третьякова. В 1926 году он пишет антиколониальную пьесу «Рычи, Китай!», которая шесть лет не сходила со сцены Театра Мейерхольда. Фанатический приверженец революционного искусства, Третьяков сотрудничал также с Эйзенштейном, М. Кольцовым, Бертольдом Брехтом. С позиций сегодняшнего дня Сергей Третьяков прежде всего талантливый очеркист, недавно издана книга его очерков «Перекресток». Но одно стихотворение все-таки осталось в памяти — «Железными резервами» («Молодая гвардия»).

Всепланетарный интернационализм железного Сергея Третьякова обернулся для него трагически. Его арестовали прямо в Кремлевской больнице, где он лечился от нервного расстройства, и расстреляли как шпиона 9 августа 1939 года. Жена провела в тюрьме и в ссылках 17 лет, не помогла ей золотая рыбка Бурлюка. Бертольд Брехт, еще до реабилитации Сергея Третьякова, не побоялся написать: «Мой учитель Третьяков,/ Огромный, приветливый,/ Расстрелян по приговору суда народа.../ А что, если он невиновен?»

Николай Асеев. 1926Николай Асеев и его «Бомба»

Биография Николая Николаевича Асеева (1889–1963) сложилась благополучно, он стал лауреатом Сталинской и Ленинской премий и успел в конце жизни оставить потомкам знаменитые строки: «Еще за деньги/ люди держатся,/ как за кресты/ держались люди/ во времена глухого Керженца,/ но вечно/ этого не будет». Плохим пророком оказался старый футурист в начале 60-х прошлого века, такая напрашивается провокационная мысль. Да можно ли упрекать поэта за его искренний и прекраснодушный утопизм?

Дальневосточные обстоятельства биографии Асеева — общие с Сергеем Третьяковым. В начале 1917 года у служивших в действующей армии настроение было одно: надоело воевать, надоело воевать. Асеев дезертировал. «По солдатской литере проехал я всю Сибирь и докатил до самого океана, — писал он в заметках „Путь в поэзию“. — Приехав во Владивосток, я пошел в Совет рабочих и солдатских депутатов, где получил назначение помощника заведующего биржей труда». Затем было сотрудничество в газетах, участие в группе «Творчество» и в ЛХО, издание этапного для творчества Асеева поэтического сборника «Бомба» (Владивосток, 1921). Этапного, потому что Асеев прибыл в Приморье автором пяти поэтических книг, написанных в духе уходящего символизма; здесь он окончательно стал футуристом.

Владивостокские места Асеева — Пушкинская, 25, а также 26-я верста, где он скрывался от интервентов. «Бомба» Асеева была стихотворным откликом на революцию в России и открытием новой поэтики для самого Асеева. Демократическая печать — газета «Дальневосточная трибуна», журнал «Печать и революция» — приветствовала новую книгу Асеева. В противоположном лагере она вызвала ненависть, так что при очередной смене белогвардейских правительств большая часть тиража была уничтожена. Зато московские лефовцы высоко оценили то, что делали на Дальнем Востоке Асеев и другие футуристы. В статье «За что борется ЛЕФ» отмечалось: «Творчество», подвергшееся всяческим гонениям, вынесло на себе всю борьбу за новую культуру в пределах ДВР и Сибири«. А в дружеском послании Асееву от 20 августа 1921 года Маяковский написал: «Громовой привет и широкое футуристическое мерси за агитацию нашего искусства и за восславление моей скромной персоны, в частности... Если что-нибудь поэтическое начнется, будет идти в ДВР... Хочу приехать в Читу».

Действительно, Асеев был активнейшим проводником идей и поэтики Маяковского в культурной жизни Приморья тех лет. Он читал лекции о футуризме, публиковал новые произведения горлана-главаря. Владивостокские читатели знакомились с поэмой «150 000 000» и пьесой «Мистерия-буфф» синхронно с петро-градцами и москвичами...

Да, это была их революция. Это был праздник крушения старого мира и надежды на новый прекрасный мир. Поэтическую книгу Асеева сравнивали с бомбой, брошенной в лирический студень. По стилю она под стать эпохе декретов и кожаных курток (комиссарских, конечно). Это книга громких деклараций и резких митинговых жестов. Натужный пафос, упругий ритм, кумачовые краски и риторика, риторика, риторика. «Заводы, слушайте меня / Готовьте пламенные косы:/ В России всходят зеленя/ И бредят бременем покоса’» Или: «Рабочие России,/ мы жизнь свою сломаем,/ но будет мир красивей/ цветущим Первым маем...» Асеевское «румяного века живое сегодня» стало настолько вчерашним, что подобного рода стихи добровольно прочтет разве что литературовед. И дело еще в том, что они воспринимаются (и являются таковыми) как бледная тень революционного Маяковского; бомба взрывается лишь однажды.

Но есть у Асеева симпатичный жанр — лирический фельетон. В стихах этого рода появляются живые люди, конкретные детали. В январе 1918-го в бухту Золотой Рог вслед за японским вошел английский крейсер «Суффолк». И вот в стихотворении «Ответ» поэт бросает ему вызов: «Ты, седовласый капитан,/ куда завел своих матросов?/ Не замечал ли ты вопросов/ в очах холодных, как туман?» И, конечно, призывает матроса встать на капитанский мостик — за волю и за народ. Изредка в стихах мелькают реалии Приморского края, но до чего же преображенные в революционном духе: «О, если б немая кета/ (не так же народ этот нем ли?)/ с лотков, превратившись в кита,/ плечом покачнула бы землю!»

Шестой поэтический сборник Николая Асеева был очень важным для поэта: с ним пришло к поэту ощущение верности пути.

Венедикт МартВенедикт Март и «Черный дом»

Неутомимый культуртрегер Сибири Давид Бурлюк зарифмовал Сибирь с «безлирьем» в своем загадочном экспромте («Исчезли ясень и дубы,/ освобождая путь безлирью./ Пред равнодушною Сибирью/ Европа встала на дыбы»). Однако и здесь, на краю России, было много талантливых художников, очень разных по стилю идеологии, но единых в своем порыве к новому искусству. На стендах, посвященных футуризму, можно увидеть интригующее название «Зеленая кошка. Хабаровск, 1919». Это было творческое объединение и одновременно издательство, его организовали художники Никтополион Наумов, Павел Любарский и другие. Представлены «Тетрадь офортов» и книжка эстампов «Трое», то есть самые технологичные для того времени жанры графики. Но каковы были их эстетические предпочтения, почему «Зеленая кошка»?

В маловразумительной декларации художники объясняют, почему выбрали в качестве эмблемы зеленую кошку — животное цвета мистического изумруда с мерцающими глазами, полными тайн премудрого Востока. Цитата: «Наш кумир — единство в трех: в краске, в форме и в линии. В совершенстве соединила ты их в себе. Краска твоя градацией твоей мрачит ум. Формы выпуклы и полны благородства, линии изгибаются, ритмуя и велят наслаждаться...» Однако, подчеркивают художники, они не собираются быть рабами Зеленой кошки, а будут свободными и равными ей. Действительно, и по тематике, и по стилю заметна тяга хабаровских художников к японской графике, а изысканная витиеватость линий сближает их с модерном начала XX века. Издательство «Зеленая кошка» выпустило книгу участника группы «Творчество», поэта-футуриста Венедикта Марта «Строки». Вообще творческие связи хабаровчан с приморцами развивались активно, но именно Владивостоку исторически повезло стать в ту эпоху поэтической столицей Дальнего Востока и Сибири.

Никтополион НаумовВенедикт Март — литературный псевдоним Венедикта Николаевича Матвеева (1896–1938). Как уже говорилось, он и его брат Гавриил Николаевич Матвеев присоединились к футуристам; в соавторстве они выпустили сборник стихов «Фаин». К сожалению, младший брат рано умер от тифа (в 1922 году). Венедикт Март издал 14 поэтических сборников во Владивостоке: «Порывы», «Песенцы», «Черный дом», «Изумрудные черви», «Лепестки сакуры», «Тигровьи чары» и другие. К сожалению, современный читатель мало знаком с творчеством этого оригинального поэта. И не только поэта. Венедикт Март редактировал журналы «Глашатай» и «Великий океан»; в 1920-е годы, когда жил в Ленинграде, он выступал как беллетрист. Совместно с Н. Костаревым был написан и опубликован под псевдонимом Никэд Мат приключенческий роман «Желтый дьявол» (в издательстве «Прибой»). География его жизни после Дальнего Востока: Ленинград, Москва. Саратов, Киев, а дата смерти красноречиво говорит о трагическом конце.

Эксклюзивные материалы к биографии и творчеству Венедикта Марта представлены в Хабаровском краевом музее им Н. И. Гродекова. Вглядимся внимательно: подлинники писем, афиши, печатные издания Вот афиша театра «Прогресс» (по-видимому, Владивосток, 1918 год), в ней сообщается, что состоится "единственный художественный вечер новых стильных танцев, поэзии и музыки — по стихам Венедикта Марта "Черный дом«.Цитата из афиши (стихотворение «Каин кокаина»):

С тобою по белой земле
Я в сумерках скорбных иду.
У Черного дома во мгле
Свой путь дотанцую в гробу!

Да, разные были футуристы. Бурлюк утверждал, что футуризм — это дух бодрости, а Венедикт Март мрачен, как декаденты и абсурдисты. Не случайно его высоко ценил Даниил Хармс. В недавно опубликованных дневниковых записях Хармса есть удивительный список «Стихотворения наизустные мною». Наряду со стихами Блока, Ахматовой, Маяковского упомянуты: «Март. Черный дом Бал в черном доме. Белый Дьявол. 3 танки»...

Павел ЛюбарскийБыл в жизни Венедикта Марта и харбинский период, он прожил в Китае пять лет начиная с 1919 года. Стихи китайского цикла теперь можно прочитать не только в книге «Сто лет поэзии Приморья» (Владивосток. 1998), но и в новейшей антологии «Русская поэзия Китая» (Москва. 2001). Рецензент сборника (в нем 720 страниц) особо отмечает «замечательные китайские стихи Венедикта Марта. Они стилизованы с тем самым чувством меры, которое отличает мастера. Да, возможно, под ними мог бы подписаться и Гумилев — но этот упрек нужно заслужить

У него сегодня радость:
Смастерил сыночек
В праздничный денечек
Ему гроб от всех украдкой...»

Жан ПлассеСудьба и стихи талантливого дальневосточного поэта не канули в лихолетье, но уж очень долго идет его послание к читателям. Мы больше узнаем о нем. чем имеем возможность читать его тексты. «Еще жив человек/ Расстрелявший отца моего/ Летом в Киеве, в тридцать восьмом.../ Я слышал./ Что эти люди простили меня.» — так написал из Питсбурга, США русский поэт Иван Елагин (псевдоним Ивана Венедиктовича Матвеева). Он посвятил своему отцу поэму «Костры» и стихотворение «Амнистия». Во владивостокской газете «Утро России» (октябрь 1997 г.) отмечено 60-летие со дня гибели поэта; сообщается, что приморские архивисты наконец получили из соответствующих учреждений суверенной Украины архивные справки об обстоятельствах ареста Венедикта Марта (при аресте уничтожены рукописи, в том числе «Война, война»). Покуда Венедикт Март не переиздан, напомним молодым читателям его «Песенцы» (1915):

Чан-чин-юн — желтолицый китаец
«Песенцы» мне свои напевал,
«Песенцами» он песенки звал.
И мечтою в Чифу улетая,
Тонким голосом долго слова
Он тянул, как ночная сова.
И глаза в узких щелях блистали, —
Взгляд их дико-тоскливо скучал,
Душу песен я в них замечал.
С Чан-чин-юном навеки расстались:
На чужбине в тоске он зачах,
«Песенцы», что читал я в очах, —
Хай-шин-вэй вспоминая, слагаю.

А с 14 февраля до конца марта в Гродековском музее работала выставка «Единое в трех», посвященная хабаровскому объединению авангардистов «Зеленая кошка» (художники П. В. Любарский, П. И. Львов, Ж. Плассе, В. В. Граженский и Н. П. Наумов). Экспонировались подлинные материалы из собрания Гродековского музея и фотографии из фондов Комсомольского-на-Амуре художественного музея.

Валентина КАТЕРИНИЧ