Словесница Искусств

В 2004 году исполнилось 95 лет со дня рождения Дмитрия Нагишкина (1900–1961). Это имя давно вошло в копилку мировой литературы, но мы, дальневосточники, считаем Дмитрия Дмитриевича прежде всего своим, дальневосточным писателем.

Сегодня семья Нагишкиных живет в Москве. Жена Галина Иустиновна, сыновья Игорь Дмитриевич и Дмитрий Дмитриевич. В память об отце они предоставили для «Словесницы Искусств» свои статьи и уникальные фотографии из семейного архива.

Однажды, когда мне было шесть лет, я добрался до ящика с инструментами и принялся заколачивать гвозди. Я пере­полошил весь дом, никто не мог понять, откуда у меня такая странная игра, когда есть и кубики, и солдатики, и машины...

Может быть, я так пытался добиться внимания к себе — не помню. Я не хочу сказать, что оно было недостаточным. Просто маленький ребенок настолько неуемное существо, что ему всего мало, а энергия его поразительна.

Отец потом написал нравоучитель­ный стих:

Покоя жажду я. Но этих рук не пре­рываю стук.
То сын стучит, он что-то мастерит,
И — мир забыт, — и рот раскрыт...
Он просто гвозди забивает
Куда-то все равно, желая
Дать своим рукам работу.
Работу! То-то!

Он недаром оценил мое желание занять руки «делом». И недаром я отчетливее всего помню непрестанный треск пишущей машинки, и мать вну­шительно напоминала мне: «Отец работает!»

И во дворе я носился сломя голову, а дома играл тихо, слонялся по квартире. В отцовский кабинет меня допускали очень редко, а выпроваживали слиш­ком быстро. Это казалось явной несправедливостью, ведь там-то, в этой большой комнате, интереснее всего. Я подолгу дулся и молча страдал.

Ведь в кабинете две двери — можно ходить в какую захочешь; балкон, с которого видно, кто идет в гости; от пола до потолка шкафы с книгами, в которых бывают картинки; большущий стол орехового дерева — сидеть за ним неописуемое удовольствие; там диван с подушками, из которых можно сделать все, что угодно...

Там живет желтый блестящий Будда с четырьмя руками, у него внутри свиток с тибетскими письменами. Его вме­сте с глиняным смеющимся пузатым монахом отец привез когда-то из Мань­чжурии. Там — резной моржовый клык в полтора метра длиной, тяжелые кожа­ные папки с важными бумагами и отец, который умеет все и у которого так мало времени.

Но отец очень любил, когда в праздничный день в доме собирались знакомые, и его красивая жена радо­вала их своим умением очень вкусно готовить и изысканно убирать стол, а он потчевал гостей различными истори­ями.

Превосходный рассказчик и мим, он без особого труда заставлял слушать себя, раскрыв рот, искренне изумлять­ся, хохотать до упаду. Любимый «но­мер» отца назывался, если я не ошиба­юсь, «японец» — отец делал, казалось, невероятное лицо: сильно щурил глаза, раздирал рот в тонкой улыбке от уха до уха, шипел сквозь стиснутые зубы, что по японскому обыкновению выражает самую высокую вежливость и уважение к гостям, пронзительным голосом го­ворил на русском языке японских эми­грантов во Владивостоке и мастерски орудовал в пиале с рисом костяными палочками для еды — хаши.

Даже тот, кто знал этот миманс рань­ше, видел всякий раз другого, нового японца — торговца, разносчика, лодоч­ника...

Несколько раз, также с друзьями, женой и детьми, отец устраивал гриб­ные походы. Помню, что однажды это стало целым путешествием — в даль­ний грибной лес плыли на трех лодках по Лиелупе — широкой реке в яркий теплый день. Сели на мель — повод для веселья, шуток над гребцами — все вылезли из лодок, смеются, толкают.

Отец тоже толкает, кричит что-то стихами, с наслаждением шлепает но­гами по воде, брызги во все стороны. Потом на берегу — лесной воздух, огромные сосны, найденные грибы, огненные белки. Отец, казалось, был счастлив, сделался запальчивым и удив­ленным щедростью всего, что вокруг, мальчишкой.

Он вообще любил гулять в лесу, в дюнах, полных плеском моря и запахом хвои. Воздух Рижского взморья был целебен для него, страдавшего, пока он жил на Дальнем Востоке, от приступов бронхиальной астмы. Там ему приходи­лось от двух до восьми месяцев в году лежать в постели или сидеть по-турецки с черным от удушья лицом... А здесь, на янтарном берегу, ему легко дышалось и хорошо работалось.

Огромное удовольствие отец полу­чал, делая иллюстрации к собственным книгам. Он занимался этим тщатель­но, с большим вкусом — ведь начи­нался он в своем творчестве как газет­ный художник, карикатурист. Он трезво ценил эту свою работу и несколько раз давал убийственный по юмору и вежливости «бой» издателям, которые от забывчивости пытались обойтись одним гонораром — без оплаты рисунков.

Впрочем, пока он жил на Дальнем Востоке, он занимался газетным рисун­ком и иллюстрированием книг как профессионал. По многим книгам можно проследить, как росло его искусство, как старался он делать луч­ше. Постоянный труд, постоянный по­иск сделали из отца настоящего худож­ника.

Когда ему пришлось делать обложку для книги «Город Золотого Петушка», он сделал их десять... Многоцветных, законченных обложек. Он выбрал, разумеется, одну, но я до сих пор не понимаю, чем хуже оставшиеся и какое особое чутье позволило отцу выбрать эту одну...

Более всего отец любил графиче­скую работу. Обычно кисти, перья, тра­фаретки, ручки хранились у него в широком пенале — это для эскизов, зарисовок и черновой работы.

Когда же все варианты были отрабо­таны, отец брал в руки чернолаковую шкатулку с пепельными хризантемами на крышке. Там лежали два бруска зна­менитой китайской туши, бронзовая плоская ступка, овальный (плоский) со­суд для готовой туши, особые кисти.

Меня более всего завораживали эти странные черные бруски — тушь (?!) и мерцанье на них золотых необыкновен­ных знаков — иероглифов. Но, увы, я не знал, какое волшебство начиналось потом, на время главной работы, требовавшей особого старания и вни­мательности, меня, маленького и любо­пытного тирана, из кабинета выставля­ли.

В рисунках отца были лаконичность или осознанная щедрость деталей, все­гда хороший вкус, замечательное зна­ние предмета, тщательность исполне­ния, что делало книги законченными. Текст и хорошо сработанные рисунки были слиты меж собой плавным, орга­ническим единством.

Более всего отец писал и рисовал Дальний Восток, куда попал еще маль­чишкой. Его отец Дмитрий Прокопьевич был межевой инженер, землемер, жил в Забайкалье, часто ездил по этому краю, бывал в Монголии.

В этих дальних поездках дед, человек умный и внимательный, не раз обращал внимание детей на многое, чего они, глазевшие по сторонам и уставшие от бесчисленной смены впечатлений, не могли уже заметить сами.

Так, в десятилетнем возрасте отец попал в низовья Амура и на северное побережье Приморья, в арсеньевские места. Там и приходилось ему стал­киваться с коренными жителями Даль­него Востока — нанайцами, ульчами, негидальцами, удэге...

«Их яркие одежды, необычный уклад жизни, обычаи, странные на мой взгляд, поразили меня страшно, возбу­див желание узнать их поближе» — и отец сделал их близкими многим людям, поселив в своих сказках и рисунках культуру их жизни и поверий. Он узнал их так хорошо, что в 1938 году Хабаровский краеведческий музей пригласил «тов. Нагишкина Д. Д. оформить выставку искусства народов Амура и Приморья».

С ранних юношеских лет выработа­лась у него привычка к труду. Как он сам говорил, прирабатывать пришлось еще учась в школе, чем придется. А при­шлось немало: продавал газеты, писал плакаты для кинотеатров, вывески, ры­бачил, был носильщиком, грузчиком во владивостокском порту. По окончании школы работал статистом в театре, получал иногда роли со словами — были способности и сильная тяга к театру.

В одной автобиографии отец писал так: «Пережил я на Дальнем Востоке японскую интервенцию... Приходилось беженствовать, голодать и холодать: всего тут было — и унижений, и слез... Потом учился один год в кадетском корпусе, потом в начальной и средней школе. С деньгами было туго, послед­ние три класса приходилось зимой учиться и жить на деньги, заработанные летом на рыбалке, на выгрузке в порту и т. д. — за что только не схватишься, когда нужно жить и есть».

Впоследствии все пережитое тогда дало замечательный материал, основу для создания его первого романа — «Сердце Бонивура». Выросшая из реальных событий, книга верно передает ту обстановку, тот дух буферной рес­публики«, где оказались вместе белые и красные, бандиты и подпольщики, ино­странные концессионеры и партизан­ские отряды.

Это самая известная книга отца, она рассказывает о жестокой борьбе за установление Советской власти на Дальнем Востоке. Впрочем, об этой книге написано так много, что я хочу только добавить: общий тираж ее пере­валил за двадцать миллионов экземпля­ров, и работал отец над ней тринадцать лет.

«После выхода книги в 1947 году я с новым рвением принялся работать, по-новому увидев все то, от чего только что отнял натруженные руки...»

Из повести книга выросла в полно­весный роман, издававшийся около тридцати раз и впоследствии экранизи­рованный Центральным телевидением СССР. Спустя еще некоторое время по роману был снят двухсерийный художе­ственный фильм для большого экрана.

Однако все это началось с того, что однажды отец робко вошел в редакцию газеты «Красное знамя» и... получил (!) задание сделать карикатуру.

Один сотрудник газеты, В. А. Лебе­дев, вспомнил об этом так:

«Всматриваюсь и угадываю, помимо прочего, нечто мартиниденовское: жа­жду проявить себя в труде, причем непременно в труде творческом, и, кроме того, самый заурядный физиче­ский голод. Мне не было надобности кого-либо спрашиваться — дал юноше несколько заметок, чтобы выбрал себе тему.

Первый хлеб Дмитрия Нагишкина был, таким образом, хотя и газетным, но не литераторским. Он трогательно вспоминал потом, что этот хлеб подо­спел весьма вовремя. Свой первый творчески заработанный хлеб!

Вот уже он иллюстрирует собствен­ную книгу — его рисунки к „Амурским сказкам“ стоят на уровне самой высо­коквалифицированной книжной гра­фики, перепечатываются в загранич­ных изданиях — в них находят нечто общее с манерой прославленного Гюстава Доре».

Менее всего стоит думать, что мой отец был с колыбели необыкновенно одаренным человеком. Просто он умел работать. Ведь найти и развить в себе что-то новое — тоже работа. И увидеть что-то вокруг себя и открыть в дру­гих — это надо уметь сделать, это надо воспитывать в себе.

Может, поначалу это и было неосо­знанно, но потом стало четко выражен­ным кредо, которое он мне как-то передал, еще маленькому, в виде «Закона Советского Человека», как он это назвал:

1. Не врать!

2. Не уступать сильным!

3. Не обижать слабых!

4. Не жаловаться!

5. Грязная работа— половина дела!

6. Всякую работу доводить до кон­ца!

7. Глядеть в оба — вокруг столько интересного!

Надо признаться, что не помню, чтобы хоть один «закон» был нарушен отцом. Пожалуй, соблюдения каких-то пунктов я не мог бы проверить, но что касается последнего — тут отцу можно было только порадоваться и позавидо­вать. Он подмечал, видел столько чудес­ного в обыкновенном, что, слушая его, раскрывал рот не только я, но и многие взрослые. Так случилось, например, по­сле его поездки в Финляндию, когда он опубликовал очерк «По земле Суоми».

Очерк был об этике и морали, поли­тике и социологии, отдыхе и путеше­ствии, вещах значительных и незамет­ных. Детали не нарушали целого рас­сказа, обилие имен собственных не было назойливым.

Восхищение трудом, благоговение перед красотой и деловой подход, постоянные «нотабене» — это и то очень полезно, пусть не прозевает тот, кому это важно.

Было ясно, что очерк написан челове­ком любознательным, любопытству­ющим, пытливым, и, самое главное, там было очень хорошее доброе отношение к людям: доброжелательность — желание добра. Те, кто ездил с отцом на эту экскурсию и читал потом очерк, ахали и сокрушались, что столь мно­гого не заметили.

Это пристальное внимание ко всему на свете было следствием еще детской, запальчивой любознательности, кото­рой он не дал заглохнуть совершенно сознательно... Он мог как ребенок увлекаться чем-нибудь, но как взро­слый осознанно шел путем, интересным ему, находя в нем тайную и явную суть.

Это позволяло отцу в любом деле, любой ситуации действовать очень ра­ционально, со знанием дела. Поэтому и был у него такой закон: «Грязная рабо­та— половина дела!» Поэтому он мог перетянуть диван, настелить полы, шить, готовить еду; он был хорошим пловцом, санитаром, фотографом.

Непрестанное размышление — рабо­та мысли и натруженные руки, уме­ющие сделать слесарную, столярную, сапожную работу... Когда успевал он учиться всему — непостижимо, но все, что ни делал он, делалось самозабвенно. И писательству он отдавался беспощад­но весь, и не себе, а товарищу своему говорил в одном письме: «Что за дурацкое у пишущей братии обыкновение работать до полного за­гиба! Побереги себя, очень тебя про­шу...»

Среди множества прочих дел отец с 1949 года собирал материал и писал книгу «Сказка и жизнь». Не часто название так верно говорит о содержа­нии. Это специальная литературоведче­ская работа, одна из первых по теории сказки. До нее в советское время вышли только две книги — Л. Скорино и М. Батина.

«...критика обходит стыдливым мол­чанием судьбы сказок, судьбы жанра вообще, не замечая работы огромной армии людей, подвизающихся в этом жанре. Она не видит тех процессов, которые происходят в сказке...» — так обосновал отец эту работу.

П. Бажов как-то писал отцу по этому поводу: «Какая изумительная вещь этот фольклор!.. Через сказки яснее видишь жизнь, начинаешь ее ощущать...»

Всю свою жизнь отец собирал сказки разных народов. Они еле вмещаются в большом книжном шкафу. Теперь там стоят еще несколько томов: Д. Нагишкин. «Амурские сказки», «Храбрый Азмун».

Впервые «Амурские сказки» были выпущены Дальгизом в 1945 году. Тринадцать сказок, написанных по мо­тивам фольклора нивхов, орочей, на­найцев, удэге. В 1949 году в эту книгу вошло уже тридцать сказок и восемьде­сят иллюстраций автора. И вся книга, и отдельные сказки часто переиздавались и двадцать шесть раз были переведены на разные языки — английский, китай­ский, польский, немецкий и другие.

С таким же вниманием и деликатно­стью отец относился и к переводам. Он сделал сборник «Золотой ларец» — ла­тышские народные сказки, переводы рассказов Юлия Ванага — латышского детского писателя, перевод корейской сказки и хорошо знал всю трудность такого дела. Правда, переводить прозу несколько легче стихов, но создать на другом языке равноценный оригиналу текст — искусство.

В 1959 году в Риге вышла еще одна книга отца — «Город Золотого Петуш­ка». Добрая повесть для детей и взро­слых о летней поездке на Рижское взморье хабаровского учителя Вихрова, его жены, сына. Написана она от лица этого сына — обыкновенного лю­бознательного мальчишки, побывавше­го в «незнаемых краях»...

И «Сердце Бонивура», и «Амурские сказки», и «Город Золотого Петуш­ка» — книги, которые будут читаться многими поколениями читателей. Это книги надолго, так же, как та, послед­няя, его книга — он закончил ее нака­нуне своей смерти, в том самом Городе Золотого Петушка — Риге, которую полюбил и воспел. Я говорю о «Созвездии Стрельца» — она была выпу­щена тремя молниеносно разошедши­мися тиражами: в 1962 году — 30 ты­сяч, в 1965 году — 100 тысяч и в 1969 году тоже 100 тысяч экземпля­ров. Книга о Хабаровске и его жите­лях — добрая, правдивая книга.

Отец закончил ее за день до смерти — откровенное, правдивое повествование о трудной жизни страшного военного времени. Хотя на любимый отцом город не обрушивались воющие мины или фугасы, не грохотали на улицах пушки или пулеметы — люди, жившие там, хорошо знали, что такое война, что такое «эквивалентные» триста граммов яичного порошка вместо четырех кило­граммов мяса, знали, что такое работа на оборонном предприятии, а такими были все заводы — и в две смены, и с тысячепроцентной производительно­стью труда. Мужчины этого города также гибли на разных фронтах, а женщины рабо­тали за двоих на тощем пайке и тоже знали, что такое смерть, и, проклиная войну, выли над похоронками«. Город стоял близко к границе, за которой в полной боевой готовности чего-то вы­жидала миллионная Квантунская ар­мия. И жители этого города имели в паспортах спецотметки, а во дворах — бомбоубежища и жили в этом городе, который мог из пограничного очень быстро стать фронтовым.

Люди жили в этом постоянном огромном напряжении работы и ожида­ния, жили кто как, потому что они были люди — разные люди с обыкновен­ными для этого особого времени забо­тами. И одних хватало на самоотверже­ние великому делу победы над фашиз­мом, других — нет.

Героев, литературных героев в этой книге немного, и столько же страниц, сколько взрослым, отведено детям, подросткам. Верно, отец очень любил их, и любую его книгу могут читать и понимать дети. Для маленьких — «Амурские сказки», для тех, кто постарше, — повести «Тихая бухта» и «Город Золотого Петушка», роман «Сердце Бонивура» и, наверное, «Со­звездие Стрельца», хотя это, кажется, совсем взрослая книга.

Когда он ушел по делам (у него все­гда были дела) из своей комнаты в Доме творчества писателей в Дубултах по рыхлой снежной тропинке, торопясь успеть — он всегда очень спешил, — и не вернулся, на его письменном столе тремя большими стопками, по семьсот страниц в каждой, в трех экземплярах под копирку, остался написанный им роман...

Журнал «Отчизна», № 10, 1978

Дмитрий НАГИШКИН (младший)
Фото из архива семьи Нагишкиных