Словесница Искусств

Анастасия Исаевна Юдина, в девицах Делирова, дочь солдата, родилась в одной из деревень Томской губернии, в 1871 году; таким образом, во время осады Благовещенска ей шел тридцатый год. Выросла она в Томске, в богатой семье, на положении воспитанницы и настолько тяжелом, что на тринадцатом году вынуждена была тайком бежать от своих благодетелей. С этих пор и началась ее трудовая, исполненная горя и забот жизнь. На шестнадцатом году вышла она замуж за крестьянина Константина Давыдовича Юдина и поселилась сначала в деревне, а потом в Благовещенске, где принялась трудиться о хлебе насущном.. Она оказалась дивной работницей: сама жала, боронила, землю возила, огороды копала, в кухне стряпнею занималась, детишек обшивала, на охоту ходила, отлично плавала и умела с лодками обращаться. Редко здоровая ея натура от жизни этой еще более окрепла; словом, это была настоящая сибирячка, умеющая смело смотреть в лицо нужде и брать ее, как быка за рога.

С десяток лет прожила так она, работая, не покладывая рук, когда в дом к ним счастье привалило. Нет в Сибири крестьянина, который бы не искал золотоносных жил, и муж ея Юдин не был в этом отношении исключением. После долгих бесплодных поисков судьба ему улыбнулась и золото попало к нему в руки.

Тут сразу, как в сказке, картина переменилась. Бедность и труды сменились богатством и довольством. В Благовещенске появились три дома с роскошной обстановкой, на конюшнях — дорогие рысаки, целыя усадьбы на приисках — словом, все то, что делает человека праздным, ленивым, эгоистом и бессердечным гордецом. Но надо правду сказать, ни одна из этих черт не привилась к Анастасии Исаевне. Она осталась скромной, готовой помогать всем, кто только к ней обращался, труженицей дома, а подвигами своими во время осады города составила гордость всех русских женщин.

Когда мне, в бытность мою в Благовещенске, сообщили ея адрес и сказали, что она живет в собственном доме, уже это известие показалось мне странным: как это мать детей и собственница так рисковала своей жизнью? По проскользнувшим в печать отрывочным известиям Юдина представлялась мне какою-то бездомной, бедной работницей, может быть, под влиянием Бахуса пошедшей на смерть, потому что терять ей было нечего. Удивление мое возрасло, когда я очутился в обитой бархатом и штофом гостинной, устланной дорогими коврами, перед дамой, в модном, отделанном кружевами, утреннем костюме. Больших трудов стоило мне уговорить ее сообщить про все, что она сделала. Долго не хотела этого героиня, говоря, что ей совестно про такие пустяки рассказывать, что к ней «сочинитель из Москвы три дня подряд ходил, все упрашивал, да она так и не согласилась».

Что тут было делать, пришлось прибегнуть к психологической уловке.

— Ну, — говорю, — сочинителю можно было отказать, а боевому товарищу нельзя: сам я был недавно в осаде — расскажу вам про свою, а вы мне про вашу.

Хитрость удалась: Анастасия Исаевна смягчилась и заявила:

— Да, это действительно: сотоварищу боевому никак нельзя отказать, — и она описала мне все, что с ней было. Рассказ ея был настолько жив и образен, что мне жаль было его испортить, переиначивая, почему я и оставил его таким, каким слышал из уст героини. Вот он.

«Занималась я второго июля, часов в шесть вечера, у себя на кухне по хозяйству, вдруг слышу крики и стрельбу по моему расположению (вероятно, г-жа Юдина хотела этим сказать, что стрельба послышалась ей вблизи ея дома. — Примеч. автора) и подумала: должно, на военном поле солдат учат; тут вспомнилось мне, что деверь наш забрат новобранцем, и что проводить его надобно. Собрала я ему закуток, хлеба и повезла в казарму. Только я из ворот недалеко отъехала, рота солдат идет, а с ней и деверь; все мне кричат: «Куда вы, вас убьют!»

Передала я гостинец деверю моему и повернула обратно домой: вижу, бегут русские, молокане; шум, крики, плач; кто детей тащит за руки, кто падает, кто узлы теряет, а пули сыпятся, как град, но все невредимо.

Кучер, что меня вез, гнал лошадь во всю мочь, пересекая Американскую улицу, на Амурскую. Только сделали поворот, перелетела через нас картеча (граната. — Примеч. автора) и разорвалась. Тут поднялась кругом страшная суматоха, и все хватали наших китайцев и собирали их в одну кучу.

Скот откуда-то побежал нам навстречу, распуганные лошади носились по улице.

Много народа и баб плакали и причитали. Повстречались и некоторые знакомые, все кричали мне:

«Куда ты, Юдина? Поезжай за нами, из города вон, поскорючи!»

А я всем им в ответ говорила:

— Умирать все равно, где бы ни было, если Господь не захочет спасти нас! — и отправилась к своему дому и к детям.

Подъезжаю — дом пуст; дети сидят, плачут, и гляжу я в окно, везут ко мне во двор человека. Присмотрелась — вижу, зять мой, вдовец с четырьмя детями; у Шадрина (местного золотопромышленника-миллионера. — Примеч. автора) он работал на заводе: его зашибло лесиной сверху; китайской картечей ее снесло.

Я думала, что он приехал нас, одиноких, от врагов наших защитить, потому как муж мой в отлучке на приисках в ту пору был, а тут, на место того, пришлось мне его убогаго и убитаго с маленькими детьми встретить. Вот я оглянулась кругом на дворе, осмотрела зашибленного, потом опять в дом заглянула и решила больного в амбар пока положить.

Собрала я на дворе служанку, горем убитую старушку, свекровку, сироток всех наших в кучку и сказала им:

— Будем защищать матушку Русь и Царя нашего до капли крови! Слушайте, детки мои, и вы, сиротки, встаньте на колени и помолитесь Богу; вы видите, что из города все бегут, а мы будем с терпением дожидаться окончания жизни, и, может быть, Господь защитит нас, грешников, от врагов!

Только слышу стон сзади сирот; это отец их застонал; тут я очнулась, с моления встала, оглянулась и сказала сиротам:

— Сделайте по поклону и вставайте, пособите отца своего унести ко мне в амбар.

Отнесли мы больного туда, я говорю детям и прислуге:

— Оставайтесь с Богом, а я пойду принесу ему из аптеки лекарства. Деточки, вы не плачьте, просите Бога, чтобы он меня сохранил. Я пойду для отца вашего достать лекарства, чтобы Господь дал ему полегче!

Успокоила я детей и обратилась к своей приживалке, Евдокии Ивановне Катышевой, она стояла в это время вместе с нами:

— Не плачьте и не беспокойтесь, — говорю ей, — соберите несколько штук белья для похода, хлеба, вещи все самые дорогие, чтобы для черного дня было, хотя немного.

Она в это время оборачивается ко мне и говорит:

— Бежимте, Настасья Исаевна, вместе с детями, мы тебя одну не пустим: умрем вместе.

Тогда я повелительным голосом ей сказала:

— Евдокия Ивановна, не будьте так слабы.

— Кто нас защитит без тебя?

— Наверное меня Бог спасет, покамест я хожу в аптеку больному за лекарством.

— Ты видишь, как пули летят и стучат об нашу крышу?

— Молчи, сострой-ка лучше поскорее костюм мне мужской. Я буду вашим защитником, буду спасать вас, пока враги не пробьют мою грудь, и послужу еще, может быть, святой Руси и Царю батюшке.

Тут я повернулась, благословила сирот и сказала:

— Оставайтесь с Богом и не бойтесь.

Сама перекрестилась, на сердце как камень лежал, и отправилась скорыми шагами из дома своего. Уходя, сказала Евдокии Ивановне:

— Запри ворота и никого не пускай вплоть до меня; детям ни шагу не давай из дому.

Когда захлопнулись за мною ворота, перекрестила я дом и себя, а пули так и свищут кругом. На улице только кое-где собаки с воем под стенками пробираются. Пока шла я к аптеке, попадались мне женщины с ребятами: плачут навзрыд!

Скрепя сердце, пересекла я улицу, тут пуля повизжала, а бежавшая передо мной женщина, должно от нея, упала.

Я подбежала к ней, вижу, ранена, и пособила ей перевязать ногу, потом оттащила ее к сторонке, за заплоть (забор — на сибирском жаргоне. — Примеч. автора). Но как у меня свое горе было, то и позабыла спросить у нее фамилию и адрес, куда ее отправить; сама же, наконец, добралась до аптеки с трудом. Насилу и аптечников разыскала и говорю им:

— У меня больной умирает!

А те в ответ:

— Какое теперь лекарство, до того-ли!

Но я настояла, чтобы мне аптечник поскорее лекарства выдал. Видя мое несмущение, он оживился, скоро все изготовил и говорит:

— Как это вы сейчас пойдете, видите, какая стрельба?

— Убить везде убьют, смелым Бог велен, — и, выйдя из аптеки, отправилась по Береговой улице посмотреть, что там творится.

Иду и вижу: китайцы бегут. Забывши, что это наши (в то время в Благовещенске проживали отдельные семьи китайцев — Примеч. автора), вообразила я себе, что уже неприятели перешли на нашу сторону! Тут упала я на колени и сказала:

— О, Господи, услышь мою молитву и защити всех нас, православных христиан!

Опомнилась я, только когда выстрелы опять пробудили мои чувства. Встала я и оправилась скорыми шагами по Большой улице к своему дому, на Амурскую. Поворачиваю на Садовую, слышу, летит, жужжит что-то такое, а в это время в наших картеча упала недалеко от меня, но не разорвалась, потому что Царица Божья Матерь (Албазинская, покровительница Благовещенска. — Примеч. автора) защищала всюду нас, грешников.

Поглядела я на бомбу и сказала:

— Ах вы, враги наши, Господь вас усмирит и нашему Царю поможет; у него силы больше!

А сама продолжаю шагать. Дохожу до своего дома, даю звонок, и в страхе отворяет Евдокия Ивановна.

— Слава Богу! — закричала, — ты жива и невредима!

Бросилась она меня целовать и рассказала:

— Устроила я вам костюм мужской, по распоряжению вашему.

Тогда обратилась я к Евдокии Ивановне:

— Ну покажи, что ты мне сварганила шибко скоро так?

Та сейчас же оборачивается и выносит пинжачок, рубашку и, из моего же платья, шароварчики, и говорит:

— Получите, наш герой!

Дело было уже около девяти часов вечера, я взяла и давай переодеваться. Надела на себя кинжал, револьвер и ружье в руку взяла, после того выхожу из спальни к детям и говорю им:

— Теперь могу вас защищать!

Сидят они все такие печальные, а кто меня не признал, кричит:

— Мамочка, мамочка, солдат к нам пришел!

А другие вскричали:

— Нет, это не солдат, а мама наша!

И общий смех в душах детских унылых начался. Оборачиваюсь я к Евдокии Ивановне и говорю:

— Ну как, могу я быть защитником вашим?

А она мне в ответ:

— Хоть куда молодец, ну как на мужчину похожа!

Тут благословила я детей и говорю:

— Оставайтесь с Богом, теперь я иду в ложемент (окоп. — Примеч. автора) защищать отечество!

Отправилась я. Иду по улицам, тишина везде, стрельба притихла. В ночной тишине подхожу к набережной, вижу, копошится народ: роют закрытия, потому как с шести до девяти огонь был открыт с неприятельской стороны, то всех нас застали врасплох. Прошла я по набережной, по бульвару, к губернаторскому дому, и вижу, что тоже роют ложементы добровольцы, каждый ямку (я объехал все эти ложементы: на них смешно и грустно было смотреть; видно, что ни умения, ни средств вырыть их прилично не было, и некому было научить народ. — Примеч. автора) для себя. Нашлась и для меня лишняя лопата, думаю, и мне надо защитить себя: взяла ее и начала рыть.

Так как место было каменистое, то к двенадцати часам ночи вырыла я всего половину роста человеческаго. Была тут на мне шапочка беленькая; только подходит ко мне офицер, Золотарев по фамилии, и говорит:

— Доброволец, нельзя быть в белой фуражке, вас так убьют.

— Слушаю, — говорю, — ваше благородие: сейчас переменю.

Побежала домой, шапку переменила, на деток взглянула: все спят. Перекрестила их, лампадки поправила, и ходу скорее назад в ложемент. Тут я до шести часов утра, как и все добровольцы, прокараулила.

А офицер потом сказывал:

— Фу ты, да это дама была, а я и не признал в темноте! По голосу только после догадался.

С утомленною душой поднялась я из ложемента своего, потому незнакомый какой-то доброволец заприметил, что больно я умаялась, и говорит мне:

— Ну, брат, выходи, я за тебя покараулю.

Взяла я ружье, и сказала на эти его слова:

— Оставайся, брат, служи батюшке Царю верно, — и пошла домой.

Пришла я к себе, позвонила. Дети мне отворили, все уже не спали, радуются:

— Мамочка, мамочка, мы думали, что тебя китайцы убили, что нет тебя живой больше!

А я как была больно уставши, упала на стул и сказала Дуне:

— Дай мне воды или молока, — потом детей приласкала и успокоила: — Слава Богу, мама ваша жива!

Разделась я кое-как, добралась до постели своей, и заснула как убитая. Но не больше как два часа спала, проснулась, пошла к больному, часов до одиннадцати прокопалась с ним, а часов с двенадцати опять открылся огонь с китайской стороны. Накормила я детей, прибралась и часов около пяти говорю Катышевой:

— Пойдем, Дуня, смерть не страшна: на битвы поле лучше, чем в стенах, умереть.

Согласилась со мной она, и пошли мы, а детей и больнаго оставили на свекровку, и наказали ей — детей, ни Боже мой, не выпускать из дому, а ворота открывать по условленному, по трем звонкам.

Вот пошли мы по улицам: кое-где попадался нам народ кучками, по 5–6 человек, запрятавшись по углам, все кричат в голос:

— Умрем мы скоро, невозвратный наш город!

— Молитесь Богу, — отвечала я им, — Он милостив, и нас не оставит.

Точно как сердце мое чувствовало, что Благовещенск цел будет! А мне в ответ:

— Ах и что ты за безстрашная, тетка: по улицам ходишь.

Пересекли мы Большую улицу и вышли на площадь. Дуня едва за мною тащилась, потому у ней ноги очень болели, а стрельба все не переставала. Поравнялись мы с середкой площади, смотрю возле Чуринскаго дома (Большой мануфактурный склад в Благовещенске. — Примеч. автора) и за Царскими воротами (В честь посещения Наследника Цесаревича в 1891 г. — Примеч. автора) народу стоит человек сто, спрятавшись. Подхожу к толпе, думаю, не узнаю ли чего новаго за целый день.

А мне навстречу голоса:

— Ах ты, вот какая штука, мадам Юдина на войну вышла!

А я им в ответ сказала:

— Ежели придется, так за Русь святую сумею постоять, — и встала как раз против торговаго дома.

В этот момент вывертывается на коне частный пристав 2-го участка, господин Залетаев, и начинает опрашивать людей:

— Господа, не желает ли кто из вас доброе дело сделать, для Царя батюшки послужить: доставить все лодки, сколько есть на берегу, к интендантской пристани.

Никто на эти его слова не отозвался. Тут явился командир Добровольский, г. Зиновьев, и тоже стал просить всех, чтобы постарались доставить эти лодки куда следует. Но никто из толпы не находился. Я около него в это время стояла и слушала, и чтобы воодушевить народ, спрашиваю, куда эти лодки и для чего надобны, чтобы знать, за что смерть принимать придется, а он мне в ответ:

— Убирайтесь, дам здесь не нужно!

Тут сердце и кровь во мне закипели:

— Как не нужно? — закричала я, — Когда мужчины не идут, я, дама, могу отправиться и сумею помереть за Россию!

Чиновник увидел, что отступиться я не желаю, и волей-неволей объяснил, что нужны эти лодки для перевозки войск на китайскую сторону, а приготовить их надо к ночи, чтобы для солдат, как туда ехать, большого урону не было.

Попросила я его показать мне, которыя лодки нужны, и, благословясь, спустилась с тротуара, а за мной Дуня. Оглянулась я назад на народ и кричу:

— Ребятки, пойдемте все вместе, переплавим лодки враз?

Но никто с места не сдвинулся, окромя двух-трех человек, один из них, поляк, сказал мне:

— Пойдем, пани, ты безстрашная: с тобой и умереть весело!

Потом он один только со мною и остался: другие куда-то исчезли.

Огонь стрельбы не переставал, а все более разгорался, и двинулась я вперед с радостной душой: позабыла все вокруг себя, забыла детей и родных, и только думала, как бы доставить пособил Господь лодки для спасенния города.

В это время долетели до меня насмешки, брань, свист:

— Вон юбка пошла лодки доставлять!

— На берегу, за камень заляжет!

— На дно к рыбам на ужин пойдет!

— Китайская пули в глаз ей протрафит!

— Ишь ты с... тоже выискалась!

Слушала я все это, но шла бодро и о том только думала, чтобы Царица Небесная спасла нас и всю Русь!

Спустились мы на берег. Первыя лодки у купальной стояли: тринадцать тут их было. Привязали мы с Евдокией Ивановной две лодки сбоку, сами в третью сели и сплавили их к мосту. Тут я Катышеву домой отправила, потому как ноги у ней очень больны были, и осталась я на берегу одна, да поляк со мной.

Отправились мы за другими лодками, а огонь с того берега все сильнее разгорался, пули летели над головой, и все в камни били, но все же, при всех этих неудобствах, тринадцать лодок доставили мы в назначенное место. Трудно это было, потому по три лодки пришлось сразу плавить — да и берег наш весь был заставлен пароходами и баржами, и как вода была малая, то лодки пришлось под китайской стороной проводить, да еще допреж того из-под сходней и из-за пароходов выручать. Нашли мы лодки без весел, и трудно мне было с одним веслом, которое в мои руки не упомещалось, да за две версты их доставлять, а оттоля пешком по камням идти.

Как кончила я эти лодки, то с усталости, с разбитою душою хотела на берег подняться, но тут встречаю человека, городоваго, который мне кричит:

— Мадам Юдина, вы не доставили еще самое главное: шаланды от старого товарищества к новому!

Тут силы ко мне снова возвратились, бодрость меня проняла, потому увидела я, что полезной оказалась для Руси матушки: пошла я назад и принялась за работу.

Тяжело достались мне эти шаланды. Давай мы их из-под сходней пароходских, да из-за баржей выручать, но достигли свое число и связали три шаланды вместе. Оказался в одной шест корявый, отколотый, да два весла, толсты больно по рукам мне были. Скажу прямо, в теперешнее время не хватило бы у меня ни силушки, ни волюшки, ну а тогда откуда что бралось, сама себе дивилась.

Пули все кругом, как пауты (сибирские большие оводы. — Примеч. автора), жужжали, но все же кое-как справлялись мы, хотя из сил совсем стали выбиваться. Поляк, что со мною был, говорит:

— Ой, пани, не уйдем отсюда живыми!

В это время просвистела пуля и ударилась в нашу лодку. Тут, помню, я сказала:

— Летите вражеские пули мимо, а не в нас! — нагнулася, подняла пулю и положила ее в карман.

Ох, как тяжело перечувствовать опять все то, чему очевидицей пришлось быть! Опять мимо ушей у меня пули просвистели, и ветер поднялся вдруг и погнал наши лодки назад. Все же выбрались мы из-за пароходов и провели за губернаторский дом. Все веслами работали.

Но ветер стал опять осиливать, тогда я на ноги встала, взяла шест и им работать начала. В это время просвистела не роковая (когда я просил объяснить, как она понимает это выражение, Анастасья Исаевна сказала мне: потому не роковая, что попала, да не убила. — Примеч. автора) пуля и насквозь мое платье прохватила.

Подплывали мы уже к берегу, как опять в меня пуля. Помощник тут мой закричал:

— Ой, панушка, убили тебя!

А я подумала, что в него пуля попала, бросилась к нему и, осмотрев, увидела, что цел он и невредим. Он же мне говорит:

— Нет, это вас поранило.

Но тут увидели мы что у меня опять юбку прострелило. На берег то я пошла в женском платье.

Пока мы осмотром занимались. Нас течением назад снова понесло. Тут я опомнилась, схватила шест и начала от камня отбиваться. Ничего, справились кое-как. Стали лодки подводить, страшно неудобно было это из-за пароходов, а ружейный и пушечный огонь еще пуще продолжался.

Поторопилась я скорее к берегу пристать и хотела опереться шестом во дно реки, но он до дна не достал: оказалось глубоко, и я вместе с шестом из лодки кувырнулась и пошла ко дну. Но Господь помог мне выправиться: я одной рукой за шест ухватилась, другою за лодку и впрыгнула на нее. Поляк меня тут подхватил и втащил.

Опять стала я вновь работать. Руки мои тряслись, и вся я изнемогала, к тому же жара и духота страшная стояли, но Бог помог добраться до назначенного места.

Соскочила я с лодок на берег, но не могла удержаться на ногах и, как сноп, свалилась на землю и пролежала так несколько минут. Тут поляк мой на меня водой побрызгал и в чувство привел, а как опомнилась я, стал со мною прощаться, руку мне поцеловал и сказал:

— Прощай, милая пани, останемся мы с тобой теперь навсегда товарищами.

Расчувствовалась я, заплакала, пожала ему дружески руку и пошла потихоньку в гору к ложементам. И так разстроившись я была, что позабыла у товарища моего, что меня в беде не оставил, фамилию спросить, так с тех пор его и не видела. Не знаю, кто он был и что с ним сталось.

Не успела я подняться, как по волосам меня пуля задела и ранила неподалеку от меня какого-то добровольца. Подошла я к раненому, осмотрела рану, и пособила ему руку платком перевязать, после чего с усталою душою отправилась к ложементам.

Когда я с ними поравнялась, все офицеры, казаки и добровольцы закричали мне «ура» до трех раз, и сказали:

— Да здравствует наша Сибирь, нашими русскими сильными женщинами!

В это время подошел ко мне офицер, господин Золотарев и, взяв меня с пожатием за руку, сказал мне:

— Честь и хвала вам, что сумели постоять за Царя и Отечество!

И снова «ура» раздалось, а он, обратясь к добровольцам, сказал:

— Вот вам, ребята, пример, как женщина за родной город постояла, так как же нам-то его не защитить!

Отдохнула я немного в ложементе и отправилась домой. Прохожу мимо Чуринскаго дома и опять на ту самую толпу наткнулась, что делать ничего не хотела, стоя за каменными стенами, а надо мною посмеяться сумела.

И опять они стали издеваться: «Ишь как ее лодки вином напоили, что едва идет!» Действительно, я на пьяную была похожа, потому вся в песке, в глине вывалялась, платье на мне, хоть выжми, а устала так, что еле плелась. Поневоле за пьяную сойдешь, когда я целых полторы сутки была не евши и такую массу лодок сгруппировала против воды на расстоянии не меньше двух верст.

Слушала я все эти пошлости и насмешки людския, но не до них мне было: все думала о малютках своих, не случилось ли чего с ними. Но все же от этой брани я поскорее в пустую улицу свернула. Здесь тишина была, и кругом мертво, только и слышны были свист от китайских пуль и гул от пушек наших и китайских.

Добралась я до перваго попавшегося тротуара и присела отдохнуть, а сердце так бьется, как будто выскочить хочет. Тут я испугалась: неужели надсадилась. Ну что ж, за это, что мне пришлось, и умереть не грех! Подумала я, и снова ко мне бодрость вернулась; поднялась я и скорыми шагами направилась к дому.

Надо было торопиться, чтобы отдохнуть, на деток взглянуть, да в мужской костюм переодеться и отправиться на ночь в ложемент, чтобы враги наши не подкрались ночью на нашу сторону.

С этой думой добралась я до своей улицы и вижу, что перед домом моим толпа народу собралась. Опять сердце мое надорвалось, и ноги у меня подкосились, подумала: «Верно, несчастье какое у меня случилось: может, деток моих убило!»

Добежала я кое-как, гляжу, какие-то оборванцы, человек около сорока, ломятся в ворота и кричат:

— Отворяйте! Вы запрятали китайцев!

А некоторые голосят:

— Бейте окна! Рубите двери!

Тут я подхожу и говорю:

— Господа, что вам угодно? Здесь китайцев нет, я хозяйка дома и я в том ручаюсь.

Тут из толпы послышались голоса:

— Она все врет! Убить ее, убить!

Тот со страхом смертным поклялась я, что сейчас ворота откроют.

— Только не бейте меня, — говорю. — Пожалейте деток моих малых!

Из толпы послышались голоса:

— Пусть откроют ворота, тогда увидим, есть ли у ней китайцы.

Пропустили меня к воротам, дала я три звонка по условию, только выходит Дуня моя, как полотно бледная, и едва молвит:

— Барыня, убить нас хотят, дети все перепугались, в амбар спрятались, а свекровь в печь на кухне со страху залезла.

— Но, что ты там толкуешь? Некогда нам тебя слушать, — закричали на нее, и вся толпа в калитку хлынула.

Кто-то завопил:

— Лжет она, безпременно у ней закрыты китайцы убитые, а деньги себе взяла!

После этих слов, кто на вышку бросился, кто в дом; стали разбрасывать вещи; тащить, что попало.

— Господа! Что вы делаете? — говорю, — Нет у меня китайцев!

А мне кричат:

— Но, но заговорила, не желаешь ли на штыке побывать!

Подумала я тут: нельзя говорить с этими зверями. Нет у них ни сердца, ни совести: воспользовались, что весь город опустел, собрались шайками под фирмой, что китайцев разыскивают, да и грабить принялись.

Выскочила я из толпы в дом, схватила револьвер большой, вышла на крыльцо и говорю:

— Если не уйдете, негодяи, добром отсюда, буду стрелять, а живая не дам вам дом разорять, — и в этот момент выстрелила на воздух.

Тут крик поднялся:

— Колите ее штыками!

Тогда я Дуню в комнату втолкнула и вскричала:

— Чья нога сюда ступит, из окна застрелю на месте!

Только на это из толпы голос раздался:

— Пойдем, ребята, мы еще у ней побываем, поищем китайцев лучше, — и толпа вся с бранью хлынула к воротам.

Набралась тут я вольнаго духа, спустилась с крыльца, задвинула заложку у ворот, вернулась в комнаты, и тут уже силы меня совсем оставили. Упала я на пол и стала плакать как малый ребенок.

Тут дети ко мне прибежали, тоже плачут:

— Мамочка, ты жива, тебя дяди эти били или нет?

Я не в силах была даже им ответить, а все думала: «Боже, за что ты кару такую на меня напустил?» Тут скоро Дуня мне встать помогла, до спальной довела и стала с меня мокрое платье стаскивать и ботинки лаковыя, что я по камням все продрала.

И тут вдруг страшно стало мне, что муж долго не едет: он на приисках был. Кругом там тоже китайцев много, может, и там нападение сделали, и его в живых нет, и один пепел от народу русскаго остался!

Тут со мною бред сделался и всю ночь продолжался; заснула я немного под утро, слышу, сквозь сон, подходит ко мне свекровь и говорит:

— Тебя к начальству требуют! — а я ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, так меня эти лодки отделали: живаго места нигде нету.

— Дай мне, — говорю, — чаю испить.

А она в ответ:

— Немедленно велено явиться в контору водяных сообщений.

Кое-как поднялась я, умылась, и говорю:

— Хотела послужить городу, доброе дело сделать, а оказывается, меня еще под суд отдадут! — так мне это, что меня позвали, с устатку страшным показалось.

Натянула я кое-как перчатки на руки и отправилась. В конторе меня белая, как луна, дама встретила и спрашивает:

— Вы мадам Юдина?

Я отвечаю:

— Точно так.

— Вы — героиня всего нашего амурскаго края!

— Чем могу служить? — ответила я.

Тут еще какие-то дамы вышли, стали меня расспрашивать, ощупывать, похлопывать, на руки глядели, так что я уж уйти хотела, думаю, что я, лошадь, что ли?

Но тут одна барыня остановила меня, обняла, поцеловала и говорит:

— Погодите, вас спросить и записать все надо, — похлопала она меня по груди, и сказала, — Вы будете за свой подвиг Георгия на груди носить, и узнает вас вся Россия. Мы все, женщины, восхищаемся вами.

— Покажете нам руки ваши? — и стали стягивать перчатки.

Тут пузыри у меня порвались, и кровь брызнула; они платки тонкие повынимали и приложили мне к рукам. Тогда пришел г. Зиновьев и позвал меня в кабинет:

— Расскажите, как дело было? — говорит.

Тогда я ответила:

— Вы напрасно меня спрашиваете, потому сами все видели и пригласили лобки эти выправить — а сначала еще говорили, что женщин здесь не надо. Объясните мне лучше, зачем вы меня побеспокоили и требовали к себе: я совсем больна.

Тот извинился и сказал, что пригласил, чтобы записать и представить к награде. Занес он в книжку имя и звание, и говорит:

— До свидания, наша героиня, защищайте и впредь нас также храбро!

Попрощалась я с ним, иду по берегу, лежит везде народ в ложементах, некоторые роют еще. Я скорыми шагами направилась туда, где сама копала, посмотрела, а там занято. Пошла домой своих успокоить, прихожу и говорю:

— Меня с наградой поздравляли.

Посмотрела деток, мужчиной опять переоделась, взяла ружье, да хлеба кусок и пошла в ложементы, а Дуне наказала:

— Ежели опять какая-то опасность, беги ко мне, я стрелой прилечу, а пробуду там до полночи, потом приду вас проведать.

Отправилась на берег, досидела до ночи, луна вовсю светила, сходила домой. Дуня просит меня: отдохни хоть часок с нами. А я ей говорю:

— Ах, не толкуй мне об этом отдыхе: тогда он мне будет, когда нехриста победим, — и отправилась опять на всю ночь в ложементы.

Так продолжала я ходить еще с неделю, пока муж и брат не приехали и в то самое время, как я с войском на ту сторону Амура собиралась.

Но муж мне это строго настрого запретил, видя, что я едва хожу от всей войны этой. Ну, как муж жене — голова, то перечить я ему не посмела и на том свои дела военныя и прикончила!"

Юрий ЕЛЕЦ
Подготовил Глеб МОРДОВЦЕВ