Фаворские: отец и сын

Главной удачей судьбы своей я считаю то, что моим учителем в институте был Владимир Андреевич Фаворский — замечательный график, живописец-монументалист, мастер театрального оформления. В начале нашего века он учился живописи и графике в Мюнхене. Потом возвратился в Россию, где окончил Московский университет.

Фаворский учил нас: жить надо для высокого искусства или для людей, но никогда для себя! Он был мастером нового типа, для которого не существовало искусства великого и второстепенного.

Владимир Андреевич Фаворский говорил: «Сначала надо воспитать человека, потом уже художника и профессионала». Сам он служил примером этому. Ни он, ни его сын Никита никогда не говорили неправду, даже если это могло им повредить.

Владимир Андреевич считал, что художник должен играть на каком-либо инструменте, и сам играл на кларнете. На нашем курсе никто не играл, но пели все. Пели все перемены русские, украинские, цыганские, революционные песни, песни из кинофильмов, какие-то шлягеры неизвестного происхождения вроде «Есть в Боливии старенький дом», пели романсы, арии из опер и оперетт. Владимир Андреевич водил нас в консерваторию на камерное исполнение опер Глюка и Массне, организованных Козловским, на концерты классической симфонической музыки. Впрочем, бесплатный вход в консерваторию нам был обеспечен: одна из билетерш ложи когда-то у нас позировала, стоило напомнить ей откуда мы, и она пускала нас без билетов.

С Владимиром Андреевичем мы посетили гастроли традиционного китайского театра с Мей Лан-Фанем. Этот 60-летний гениальный артист, потомственный исполнитель юных красавиц, потряс нас своей квинтэссенцией женственности. Не только мы сами, но и все виденные нами прежде женщины, наши кумиры, рядом с ним казались грубыми и примитивными. Его голос, мимика, телодвижения излучали волнующий аромат эпохи, неведомой нами прежде нежности, изысканности, духовной красоты. Мы ходили с Владимиром Андреевичем во второй МХАТ на ставший классическим в его знаменитом оформлении спектакль «Двенадцатая ночь» Шекспира и другие постановки, видели «Принцессу Турандот» у Вахтангова, «Много шума из ничего» с Рубеном Симоновым, «Оптимистическую трагедию» с несравненной Алисой Коонен у Таирова; ходили в Еврейский театр на «Короля Лира» в оформлении Тышлера, в цыганский театр. Я уже не говорю об артистах, выступающих с концертами у нас в институте — кукольника С. Образцова, ученика Владимира Андреевича, и многих других.

Его сын Никита, несмотря на то, что был моложе всех, стал для нас непререкаемым авторитетом. И не потому что был хрестоматийным пай-мальчиком, нет, он, как и мы, опаздывал на уроки, несся вместе со всеми в табуне в столовую института. Глядя на нас, старушки прижимались к стене и говорили: «Это не девушки — это лошади». Но стоит сказать о нашей столовой, в которой был серый, никогда не мытый пол, щепастые доски столов и скамеек, где стояли пальмы в кадках из крашеных стружек мочала, с которых густо сыпалась пыль. Главное, на выходе нас обыскивали. В стране не хватало металла, ложки и вилки были в дефиците, а из ложек можно было с помощью штихеля вырезать рожу, рыбок, птиц, бурбонскую лилию. Потом наша продукция красовалась на черной доске с надписью «Студент — вредитель»

Среди экспонатов были произведения Никиты. И это при том, что он не только ко всему живому относился бережно, но и с уважением ко всему сделанному руками человека. Здесь было другое, здесь было задето наше самолюбие, нас оскорбляли недоверием. К тому же участие в выставке всегда приятно. Никита никогда не сидел без дела, вечно что-то компоновал, резал гравюру или скульптуру, рисовал или точил девчатам штихели.

Он был внучатым племянником В. Серова. В их доме было много семейных портретов замечательных художников, постепенно перекочевавших в Третьяковскую галерею. Художниками были мама, тетя, бабушка Никиты, дедушка-англичанин по фамилии Шервуд был архитектором-строителем Исторического музея, дядя и двоюродный дед — скульпторами. Кровь Никиты вобрала в себя пять национальностей: польскую, еврейскую, английскую, немецкую и русскую. Он был потомком самой гуманной, духовной, нравственной русской интеллигенции.

Одной из самых главных заповедей в семье Фаворских было уважение к личности любого человека и помощь всякому, кто в ней нуждался. Помню, надеясь на хороший эскиз (задание нужно было выполнить в технике цветной линогравюры иллюстрацию к детской сказки), я пропустила все сроки работы сдачи работы на материале, а тут еще за три дня до зачета решили ехать в лес с ночевкой. И вот, лежа перед костром, когда из тьмы в свете пламени так ярко и рельефно протянулись лапы елочек с зелеными иголками, мне стало ясно, как просто можно их вырезать узенькой стамеской на черной доске, а во время печати положить зеленый фон.

Весь понедельник я резала не поднимая головы, во вторник с утра зачет, а ни одного оттиска не напечатано. И тогда Никита предложил мне идти к ним домой. Фаворский жил в одной комнате на пятом этаже дома, стоящего во дворе института. Он приготовил мне краски, валик, плиту, и я начала работать. Было уже далеко за полночь, когда Владимир Андреевич, извинившись передо мной тем, что ему завтра рано вставать, лег спать на железную кровать с солдатским одеялом. Никита уселся на сундуке, а Михаил Иванович Тихке, известный график, ученик Владимира Андреевича, который жил у них, спал на раскладушке. Только к утру, счастливая, я держала свой первый оттиск, за который получила пятерку, не испытывая ни малейшего угрызения совести за свое вторжение, стеснение и беспокойство, доставленные хозяевам. В этом доме это было в порядке вещей. На кухне на случай гостей всегда стоял алюминиевый чайник с цепочкой вместо ручки. В комнате вечно толпились люди, пришедшие за консультацией и за советом. Непостижимо, как в таких условиях можно было работать, ведь это то же самое, что Улановой танцевать на спине скачущей лошади. Но в первую очередь здесь думали о нуждах других, а о своих неудобствах потом.

Никита Фаворский погиб на фронте в 1941 году, когда ему было всего 26 лет. К этому времени он был уже известным и замечательным графиком, книжным иллюстратором. Он был яркой личностью творческого горения и недосягаемой духовной красоты.