Словесница Искусств

Заметки эти о художнике Геннадии Сергеевиче Лукьянове (1941 — 1995) могли бы называться и «Магия карандашного штриха», и «Магия акварельного мазка», и «Магия пастельной светотени». Ни один заголовок не погрешил бы против истины, ибо художник в совершенстве владел как графическим, так и живописным языком. Это совершенство, которое приходит после многих лет упорного, каторжного труда, пота, разочарований и озарений. Безусловно, художники — люди, которые знают нечто такое, чего не знаем все мы, и им поручено нас научить, наставить, спасти. Талант — это предназначение, долг, ответственность, и когда мастер осознает это, как осознавал Геннадий Лукьянов, то и происходит чудо, называемое искусством.

Искусство — ответ души на существование. Искусство — линза, преломляющая действительность. Но как бы четко мы не определяли искусство, в нем всегда будет таинственное, волшебное, магическое.

Вот портрет девушки в белом. Отчего она так удивительно хороша? Ее простое платье, ниспадая резкими складками, напоминает одежду святых. А изысканный жест руки выражает... смущение? Сомнение? Смятение? Кровь прилила к ее нежным щекам, а слегка прищуренные глаза наполнены печалью.

Вот портрет девушки в красном. За ее спиной — аспидно-черный фон, как небытие, готовое поглотить молодость, бархатистость ее теплой кожи, точеный локоток прелестной руки, поправляющей цветок в волосах... Почему комок у меня в горле? Почему пришла в голову мелодия полузабытой песенки: «...Тоненькая тростиночка, кто тебя в бездну столкнет?»

Неужели все дело только в умелом, безупречно умелом сочетании красного, зеленого и черного?! В сопоставлении чуть небрежной передачи пушистости ее волос с неожиданно конкретным, почти осязаемым орнаментом кружев?

Нет, это колдовство.

Когда видишь эти неровности красочного слоя — это месиво густых мазков, из которого вдруг внезапно возникает сияющий летний полдень или быстро несущаяся прохладная река в тени склоненных деревьев, когда замираешь, пораженный гармонией жемчужно-серых, голубых и лиловых тонов, рождающих прочный мир мягкого, струящегося света, когда замечаешь вдруг резкий блеск изображенного зеркала, настолько реального, что, кажется, подойдешь ближе — отразишься в нем сам, невольно убеждаешься, что в основе мастерства Геннадия Лукьянова — магия.

Лирик, мечтатель, фантазер, он воспринимал мир поэтично и благодарно. Тематика, настроение, темп, ритм, технические приемы его листов и полотен — то коротких реплик, то многоцветных симфоний — самые разнообразные. Художник порой бесстрашно балансирует между абстрактными обобщениями и конкретными реалиями, счастливо избегая режущих глаз преувеличений и излишеств. Он давно уже отказался от подробного пересказа сюжета, заменив его чувством, впечатлением, испытанным от мотива.

Вечерние тени, вспархивающие птицы. Пустой киот разрушенного храма. Женщина с радугой в волосах. Чудная нескладность юношеской фигуры, складки ткани, поражающие своей почти осязаемой вещественностью. Пленительная эфемерность смутной девичьей улыбки...

Он то раскладывает мир на молекулы, каждая из которых — совершенство, заставляя вспомнить «Формулу весны» Филонова, и мы тоже становимся «очевидцами незримого». То приглашает убедиться в существовании иных, параллельных миров, то вдруг напоминает о французском пуантилизме. Геннадий Сергеевич любил говорить: «Профессионал работает не на пустом месте, он, как звено цепи, должен освоить все, что было до него — близкое по сердцу и духу, — и сделать вперед еще один маленький шаг».

Ну, может быть, не такой уж и маленький. Его божественная линия живет, дышит и трепещет, очерчивает ли она стройную девичью шею, бедро, ствол дерева или стебель цветка.

Его линия натянута как струна, то прихотливо изогнута, то упруга, тонка и стремительна, то замедленно-бархатиста.

Его линия бесконечна. И пока она с нами, пока мы можем видеть, понимать ее язык, мы с Мастером неразлучны.

Татьяна Чанова
(Комсомольск-на-Амуре)

Репродукции
Владимира Меринова