Каждому дан Дом Горький парадокс: многие имена деятелей науки, искусства, литературы сегодня обретают известность благодаря событиям, которые должны были стереть их из памяти современников и нас, потомков, — репрессиям, эмиграции, заключению, ссылкам. Но это на первый взгляд. На самом деле интеллект, сила духа, талант, призвание заставляли чудовищные обстоятельства работать на них — и человек шел своим путем, пользуясь тем, что посылала судьба. В 1994 году Московское историко-литературное общество «Возвращение» впервые выпустило книгу «Memoria» Нины Ивановны Гаген-Торн, и читатель обрел автора, имя которого до той поры было известно лишь узкому кругу специалистов. Н. И. Гаген-Торн — ученый-этнограф, литератор, поэт. Кандидат исторических наук, автор более пятидесяти научных работ, двух монографий и более двухсот стихотворений. Выпускница Петроградского университета 1924 года, участница семинара Андрея Белого в Вольфиле (Вольно-философской ассоциации) в Петрограде в 1920–1922 годах. Работала в экспедициях на русском Севере и в Поволжье, один из организаторов Первого всесоюзного съезда этнографов, преподаватель института народов Севера, научный сотрудник Ленинградского отделения Института этнографии АН СССР. Список, достойный статьи в справочнике «Кто есть кто в советской этнографии», — если бы он был. Биография Нины Ивановны Гаген-Торн, увы, фигурировала в других официальных источниках и, к счастью, осталась в ее записках и воспоминаниях родных, друзей, коллег и тех, кому выпала удача познакомиться с ней при жизни в силу обстоятельств и общих интересов. Жизнь Нины Ивановны была долгой, а интересы, связанные с ее специальностью, очень разносторонними: история, философия, фольклор, литературоведение и литературное творчество. Но даже у человека, поверхностно знакомого с советской историей XX века, возникнет вопрос: как можно было настолько глубоко, гармонично воплощать задуманное в науке и творчестве независимо от государственной идеологии, в которой отношение к человеку точнее всего определить образом Б. Паскаля — «мыслящий тростник»? Изначально в судьбе Н. Гаген-Торн гены, место и время сошлись, как грани кристалла или элементы орнамента, составив на редкость цельный характер. Она родилась 2 (15) декабря 1900 года в Санкт-Петербурге. Родители — военный хирург Иван (Иоанн) Эдуардович Гаген-Торн и Вера Александровна, урожденная Зоргенфрей, дочь крупного железнодорожного служащего, помогавшая мужу как медсестра. История Гаген-Торнов в России, по некоторым источникам, началась с предка-дуэлянта, бежавшего из Швеции. В XX веке это четыре поколения дворянской «служилой интеллигенции», в основном медиков или военных инженеров. В раннем детстве Нины семья выезжала на лето в селение Лебяжье в 20 верстах от Ораниенбаума, а с 1910 года в Приморский Хутор (ныне поселок Большая Ижора), где И. Э. Гаген-Торн построил дом. Девочка росла на берегу Финского залива без условностей своего круга и физических ограничений: ходила в мальчишеской одежде, залезала на сосны в дюнах, ездила верхом, ходила в море на собственной байдарке. А еще помогала отцу, бесплатно лечившему жителей ижорского и ингерманландского поселений, расположенных неподалеку, и он называл ее «Мой ассистентик будущий». Детство Нины у залива, по утверждениям знавших ее, дало ей физическую и психологическую закалку на всю жизнь. Свидетельствами тех лет стали биографическая повесть Н. Г. Гаген-Торн «Лебяжье племя» (воспоминания о детских годах в Лебяжьем), одна из первых ее этнографических работ — о бабьем празднике у ижор, мемориальная доска отцу и дочери на доме Гаген-Торнов в нынешней Большой Ижоре. Были поездки с родителями в Германию, Италию, Швейцарию, Францию, гимназии М. Н. Стоюниной и княгини Оболенской, славившиеся высоким уровнем преподавания (профессура Санкт-Петербургского университета!) и передовыми педагогическими методами, но Нине, впрочем, отдававшей должное гуманитарным наукам, «неодолимым насилием» казались сама необходимость носить форму и запрет на активные игры на переменах. «Я не была ни избалованной, ни злой, но во мне жила абсолютная уверенность в своей свободе», — скажет она много позже в своей книге «Memoria». А на фото 1916 года ясный взгляд девушки в форме гимназии княгини Оболенской и слово «Солнышко!», написанное чьей-то дружеской рукой. И восхищение — дань ее красоте, и признание факта: Нина действительно была центром притяжения среди сверстников. Зимой 1916/17 года на волне революционных событий возникает ОСУЗ — организация средних учебных заведений, и Нина вошла в ее управу. Известный филолог Лев Успенский вспоминал в своих «Записках старого петербуржца»: «Председательницей новой управы оказалась белокурая, голубоглазая, решительная Нина Г., дочь известного военного хирурга... Девушка решительная и категоричная в суждениях, быстрая если не „на руку“, то на словесное воздействие на управцев, да к тому же обладавшая весьма на них влиявшей внешностью. Нина Г. тогда напоминала то ли персонаж из скандинавских саг и преданий — юную кайсу, то ли этакую григовскую Сольвейг...». ОСУЗ способствовал созданию «самоуправляющихся» ученических организаций, снабжению школ учебными пособиями, пропагандировал демократические формы общения между учителями и учениками. Проводились заседания в духе английского парламентаризма, издавалась газета «Свободная школа». Позже сама Гаген-Торн объяснит свое участие в этой «игре в парламент» юношеским максимализмом, особенно понятным в то время: «...мы с радостью растаптывали Старый мир, мы были уверены, что будем создавать социализм. Но создавать на парламентский манер, своими интеллигентскими руками.<...> Мы, конечно же, были за советскую власть! Она — порождение и проявление Нового мира, где все будут свободны и все будет разумно... Мы — отвергали все условности. Верили, что мы, молодежь, и построим Новый мир, договоримся со всеми, кто молод душой и понимает: все старое будет кончено навсегда! А пока мы должны создать свободную школу и перейти в не менее свободный, по-новому дышащий университет...» Совершенно неожиданным на фоне этих настроений, да еще для дочери «просвещенного медика и кадета», воспитанной семьей в атеизме, казалось увлечение философией Владимира Соловьева. Но Нина именно «по исконной традиции русской культуры, довольно рано начала искать выхода в антитезу. Это — обычное явление русской культуры: «отцы и дети». А вызвал интерес к В. Соловьеву преподаватель Закона Божьего о. Иоанн Егоров, который, чтобы привлечь интерес к своему предмету, тогда уже непопулярному в старших классах гимназии, рассказал на уроке о работе В. Соловьева «Три разговора» так, что самые развитые и скептически настроенные из гимназисток сидели затаив дыхание. Н. И. Гаген-Торн на всю жизнь сохранила благодарность к этому «не склонному к рутине» человеку, который указал ей путь к духовному знанию. Немного позже «бессознательно, был угадан в сиянии В. Соловьева» А. Блок и, уже в университетские годы, возникли Вольфила и Андрей Белый... В университет Нина Гаген-Торн поступила осенью 1918 года — на юридический факультет, который вскоре был назван факультетом общественных наук. Студенты заселились в общежитие, образовав коммуну, центром научной жизни в которой стал «Снарк» — «корабль на котором мы отправляемся в путешествие: по земле, под землей, по воде, под водой, в воздухе и безвоздушном пространстве», названный в честь судна Джека Лондона. Эта уникальная форма научного сообщества играючи позволяла охватить самые разные области. В судовой журнал заносилась тема «путешествия» (доклада), и «дежурный рулевой» вел заседание — заслушивались и обсуждались доклады о последних достижениях науки, в той области, которой занимался «рулевой»: генетике, этнографии Японии, строении Земли, теории относительности затем их шутливая интерпретация, вопросы, дискуссии, в теплое время года песни и танцы на Дворцовой площади... Две-три недели в обстановке полной секретности готовилось новое заседание. Это было время, когда коробок спичек стоил миллион рублей, по карточкам выдавали черный хлеб, ржавую селедку и пшено, «лыжи были самым удобным сообщением в городе», а университетские аудитории отапливались мебелью — эпоха без государственного диктата и цензуры, для интеллигенции небывалая по степени духовной и творческой свободы. «...Были концерты в филармонии и публичные лекции в разных залах. Залы не отапливались. О лекциях объявляли наклеенные афиши». Из такой афиши студентка Н. Гаген-Торн узнала о лекции Андрея Белого о кризисе культуры на заседании Вольфилы — Вольно-философской ассоциации. «Я уже читала „Симфонии“, была потрясена „Петербургом“. Побежала на заседание Вольно-философской ассоциации, и все это вошло в мою жизнь на долгие годы». Вольфила существовала с ноября 1919 (начало — доклад А. А. Блока о кризисе гуманизма) по 1923 год, но наиболее активная работа велась в 1920–1922 годы. Членами-учредителями, а впоследствии действительными членами Вольфилы были люди, хорошо известные в мире науки и искусства: А. А. Блок, Андрей Белый, К. С. Петров-Водкин, Р. В. Иванов-Разумник, философы Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, Э. Л. Радлов, А. З. Штейнберг, математик А. А. Чебышев-Дмитриев и многие-многие другие. Они выступали с докладами и содокладами, читали свои новые, еще не опубликованные произведения. Н. И. Гаген-Торн вспоминает доклады К. С. Петрова-Водкина о восприятии пространства художником, В. М. Бехтерева «О непосредственности восприятия», чтение «Двенадцати» А. А. Блока Л. Д. Менделеевой-Блок, романа «Мы» его автором Е. И. Замятиным, участие в заседаниях Вольфилы с докладами Ю. Н. Тынянова и В. Б. Шкловского, отзывы о ней В. А. Каверина, состоявшего тогда в группе «Серапионовы братья». «Наиболее вероятным сейчас кажется определяющая лицо Вольфилы в трактовке тем, смыкавшихся одним понятием — человеческая культура». Аудитория Вольфилы была очень разноликой, но все-таки больше половины ее составляла студенческая молодежь 17–25 лет. Нина стала участницей философского семинара директора Публичной библиотеки, профессора Э. Радлова (сказалось увлечение В. Соловьевым и И. Кантом) и семинара по культуре духа Андрея Белого. Ярчайший из русских символистов, оказавший большое влияние на европейскую литературу XX века, стал ее учителем. «Мир — огранен как кристалл. Белый вертит его в руках, и кристалл переливается разноцветным пламенем...» Она сравнивает Белого с «гейзером, покорявшим силой и блеском». «Символизм стал не литературным течением — насущнейшим восприятием мира. Если рассматривать плоскость — нет символов. Но мир не плоскость, он — многогранен. Грани многоцветны, то есть многосмысловы. Кристалл факта заискрился символом. Андрей Белый не умел видеть мир иначе, как в многогранности символов. Передавал это видение не только словом, но и жестом, очень пластическим, взлетающим, звуком голоса, вовлечением аудитории во внутреннее движение. Белый рассказывал много раз — для него стих рождался всегда в движении. Не в сидении за столом, а вне комнаты, в перемещении далей стих закипал. Еще неизвестно бывало, во что перельется — в чистый звук музыки или в слово. Закипало создание в движении. Отсюда необходим был анализ структуры слова и соотношения смысла к основе — звуку. Буквы, как букашки, разбегались по сторонам, слово вставало не в буквенном воплощении, а в звуке и цвете... Мы видели слово цветным...» Это свойство постигать новое, неведомое через многогранность символов (сродни колдовству!), как ощущала юная Нина Гаген-Торн, глубинно было у нее всегда, Белый лишь открыл его: «Как в радугу цвета вошла я в Вольфилу...» Жизнь Нины не ограничивалась Петроградом: сказывается тревожное время Гражданской войны. Весной 1919 года тяжело заболел ее отец Иван Эдуардович, и она временно переселилась в Ижору. Учительствовала в местной школе, занималась древнегреческой философией, обрабатывала огород. В 1920 году вернулась в привычную студенческую и творческую среду, а летом 1921 года уехала на Украину, потому что ей было важно узнать, «как разворачивается в судорожной борьбе страна». «Я не хотела быть интеллигентом. Я уезжала на Донбасс в качестве культпросветинструктора Всероссийского союза металлистов...» — вспоминала она. В Юзовской шахте Нина две недели катала тачки с углем, поскольку шахтеры были призваны на борьбу с махновцами. Но вскоре возвратилась в Петроград, в университет и Вольфилу. Когда в ее жизни возникает этнография? Учась на экономическом отделении факультета общественных наук и пользуясь практикой свободного посещения лекций, Нина Гаген-Торн решила прослушать курс введения в этнографию профессора Л. Я. Штернберга и настолько прониклась необыкновенно живым изложением, что он стал для нее «проповедником истины, несущим понимание законов культуры». О нем она сохранила самые теплые и уважительные воспоминания. Много позже одним из самых ее известных трудов станет монография о Л. Я. Штернберге. А в 1921 году юная студентка внимала десяти заповедям Л. Я. Штернберга и В. Г. Богораза (Тана) — сказать по чести, кодексу ученого-исследователя — человека истинной культуры на все времена:
Забегая вперед, можно сказать, что Нина Ивановна Гаген-Торн будет истинным этнографом, где бы и с кем она ни находилась: в экспедиции, среди коллег, в тюремной камере, лагерном бараке, с друзьями... Наблюдательность, внимание к деталям, чуткость и интерес к людям выработали у нее потрясающее умение жить здесь и сейчас, ценить каждый миг и располагать к себе окружающих, а необходимость анализировать окружающее развила литературный дар — все это видно из ее мемуаров и воспоминаний знавших ее людей... Первой для нее стала практика-экспедиция на русский Север к поморам в 1922 году, последующие — начало многолетней работы по этнографии народов Поволжья. А университетские вольности закончились с началом НЭПа. Распалась коммуна в общежитии, а вместе с нею и «Снарк», общежитие заняли иногородние студенты, и питерцы разъехались по домам, так и не создав, как многим из них мечталось, новую форму сожительства людей, близких по духу и интеллекту. И о переменах в своей жизни Гаген-Торн напишет в «Memoria» просто: «Это была осень 1922 года. Словом, к зиме остались мы от коммуны с Юрой вдвоем. Любовь от стадии стихов и решения сообща мировых вопросов переходила в реальность. И мы решили, что если нет коммуны — мы поселимся вдвоем». Так в 1923 году Нина вышла замуж за студента-геолога Юрия Шейнманна, впоследствии доктора геолого-минералогических наук, заслуженного деятеля науки РСФСР. К 1924 году экзамены и зачеты, сданные студенткой Н. И. Гаген-Торн по индивидуальному плану (тогда это было в порядке вещей), ближе всего подходили к программе экономического отделения факультета общественных наук, и она получила диплом этого факультета. В 1925 году у нее родилась дочь Галина. В 1928-м — Лада. В 1924 году вышла первая книга Н. И. Гаген-Торн — сборник стихов для детей. Еще студенткой она начала работать с Д. К. Зелениным, который, так же как Л. Я. Штернберг и В. Г. Богораз (Тан), стал ее научным руководителем, а в 1926 году, занимаясь исследованиями материальной культуры народов Поволжья, поступила в аспирантуру НИИ сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока и училась там по 1929 год. В 1932 году семья переехала в Иркутск, куда Ю. М. Шейнманна направил Геологический комитет; Нина Ивановна работала в Обществе изучения производительных сил Восточной Сибири и секретарем научно-исследовательского съезда этого региона. Как вспоминает Г. Ю. Гаген-Торн, она была очень недовольна работой и провинциальной обстановкой, но возвращение в Ленинград произошло из-за семейного несчастья: Иван Эдуардович, тогда главврач одной из больниц, спасая больных при пожаре, заболел крупозным воспалением легких в тяжелой форме. В 1931 году его не стало. Немного позже Нина Ивановна вызывает в Ленинград дочерей, и происходит развод по взаимному согласию супругов, как говорили, в соответствии с их обоюдными взглядами на брак. Видимо, сохранились хорошие отношения, потому что «Memoria» посвящена именно Юрию Михайловичу Шейнманну. В 1931–32 годах Нина Ивановна преподавала в Институте народов Севера, а с ноября 1932 года (новая ступень в ученой карьере) она научный сотрудник только что созданного Института антропологии и этнографии (ИАЭ) СССР. Работала в этнографической секции института, секретарем редакции справочника «Народы СССР», с 1933 года занималась научным описанием коллекций и по поручению В. Г. Богораза — библиографией по остякам, в 1934–35 годах была секретарем журнала «Советская этнография». Научные интересы ее очень разнообразны: орнамент, магия цвета, обереги, шаманизм... Известный отечественный этнограф и историк науки А. М. Решетов считает научные труды Н. И. Гаген-Торн того времени «классическими работами, не потерявшими значения и в наши дни...» Самые известные из напечатанных тогда работ «Магическое значение волос и головных уборов в свадебных обрядах Восточной Европы», позднее вошедшая в кандидатскую диссертацию, и статья по методике изучения одежды. Временно уходит в сторону литературное творчество, но продолжаются встречи с Андреем Белым, который живо интересуется ее исследованиями орнамента и шаманизма. Но в 1934 году еще одна утрата — духовного наставника. Остались строчки Гаген-Торн памяти Учителя: Умер. Положили на дроги, Но не прервалась творческая связь, и впоследствии философские и литературные идеи Андрея Белого помогли его ученице выжить духовно и физически. К 1936 году у Нины Ивановны была практически готова кандидатская диссертация. Она просила руководство ИАЭ о командировке в Поволжье на один-два месяца для изучения общих источников происхождения народов Поволжья (в частности бессермян) и их культуры. Ее поддержали в исследованиях директор института Н. М. Маторин, В. Г. Богораз, Д. К. Зеленин. А по возвращении в октябре 1936 года — арест и препровождение в тюрьму на Шпалерную, изматывающие допросы, пытки бессонницей и обвинение по статье 58–10 11 УК РСФСР «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти...». Она не подписала ни одного обвинения, несмотря на физический и психологический прессинг — пытку бессонницей и камеру-одиночку. Именно в одиночке, как молитва, помогая сосредоточиться, стали складываться стихи: Я лежу, одета плотно, Стихи приходили как спасение. В общей камере с астрономом Верой Газе, также находящейся под следствием, они читали вслух Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Сокамерницы внимательно слушали. Казалось, мелодика стихотворной речи завораживает, помогает вырваться из серого тоскливого пространства. 25 мая 1937 года Нина Ивановна была осуждена Особым совещанием при НКВД СССР на 5 лет лагерей. Этап на Колыму был страшен. Летом в страшную жару вагоны с заключенными месяцами простаивали в Новосибирске в абсолютно антисанитарных условиях: накалялись крыши, нечем было дышать, не давали воды даже для мытья рук. Возникла реальная угроза дизентерии. Нина Ивановна предложила начать голодовку, ее поддержали, не боясь угроз конвоя. Заключенным принесли воду, вскоре этап тронулся дальше. Иркутская тюрьма — Вторая Владивостокская пересылка — рейс печально известного парохода «Джурма» на Колыму. Здесь у Нины Ивановны была своя карьера: лесоруб, возчик на быках и на лошадях, тепличница... А еще возникали стихи. Тяжесть работы, жуткий быт, прекрасная северная природа преломлялись в строки. Дочь Галина Юрьевна Гаген-Торн, ссылаясь на неопубликованные материалы, описывает эпизод, когда Нина Ивановна прочитала свои стихи больным дистрофией заключенным. Одна из них заплакала: «Это правда, это все правда, именно так, как вы сказали. И оттого, что вылилось в стих, мне стало легче... Боль вышла из меня и не так давит». На Колыме родились рассказы «Рукопись», «Пища шаманов» и целый цикл стихов. В них обширная колымская география — Эльген, Сеймчан, Ягодное, Мылга, тревога и надежда. *** Это — земля иль другая планета? Кто-то Эльген Нина Ивановна вернулась в 1942 году «на материк» — в село Чаша Курганской области, где была в ссылке ее мать. Работала в библиотеке, преподавала историю, литературу, географию в молочном техникуме. В 1946 году в свердловском журнале «Дружные ребята» ей удалось опубликовать рассказ «Лето в лесу» под псевдонимом Н. Летаева. В науку она с большим трудом вернулась уже после войны. 3 января 1946 года наконец защитила в Институте этнографии кандидатскую диссертацию «Элементы одежды народностей Поволжья». Материал диссертации — рукопись, сохранившаяся с 1936 года, позже лег в основу монографии о женской одежде народов Поволжья. Защитив диссертацию, Н. И. Гаген-Торн с большим трудом устроилась на работу в Фундаментальную библиотеку общественных наук. Она подготовила к печати этнографическую библиографию на 12 листах, ей вынесли благодарность и выдали премию за организацию выставки по фольклористике. 30 декабря 1947 года — новый арест, прямо в библиотеке. Обвинение то же — антисоветская деятельность. Оказавшись в тюрьме (на этот раз на Лубянке), Нина Ивановна так же, как и в первый арест, отказывается признать свою вину и подписать обвинение. Казалось, она не боится никого и ничего. В «Memoria» размышляет (еще вспоминая о своем пребывании на Шпалерной): «...Волк, даже затравленный, не сдается без боя: мне доставляла удовольствие перепалка со следователями. Я была уверена (уверена и сейчас), что бьют тех, кто боится побоев. Если это чревато неприятностями — бить опасаются...» В воспоминаниях о втором аресте аналитический, беспристрастный взгляд этнографа на происходящее особенно ценен, поскольку позволяет встать над ситуацией и часто документально засвидетельствовать происходившее. «Да и сами следователи изменились: в 1947 году это были уже не маньяки, не садисты, а чиновники, выполняющие допросы по разработанным инструкциям. При первом допросе майор орал и матерился потому, что ему было указано применять этот прием. И поэтому он при неожиданном варианте — мате пожилой интеллигентной гражданки — растерялся. Другой мой следователь поставил меня у стены. Потребовал, чтобы я подписала протокол с чудовищными самообвинениями. Я отказалась. Устав, не зная, что делать, он подскочил, разъяренный, ко мне с кулаками: — Изобью! Мерзавка! Подписывай! Сейчас изобью! Я посмотрела ему в глаза и сказала раздельно: — Откушу нос! Он всмотрелся, понял, что так и будет, отскочил и застучал по столу кулаками. Это было один раз. Чаще допрос был просто сидением». На помощь Нине Ивановне приходит поэзия, ритм — то, что когда-то обсуждалось с учителем Андреем Белым. «Недаром знали шаманы, что ритм дает власть над духами: овладевший ритмом в магическом танце — становится шаманом... Стих, как и шаманский бубен, уводит человека в просторы „седьмого неба“. Такие мысли, совершенно отрешенные от происходящего, давали чувство свободы, чувство насмешливой независимости от следователя». И, попав в карцер, где заключенного лишали возможности нормально дышать, она уходит так из помутненного сознания в северные экспедиции своей юности, стараясь ритмизировать увиденное: «Кажется, вольный ветер проходит сквозь голову, перекликаясь через тысячелетие со всеми запертыми братьями. И все мы, запертые, поддерживаем друг друга в чувстве свободы. Так наткнулась я на духовного свободолюбца XVIII века, на уроженца Двины — Ломоносова. Стала думать о нем, и эти мысли пошли дальше, через все годы лагерей, давая чувство беседы с непокорным Михайлой. Я нашла себе оборону не только от душного карцера, но и от наступления на меня всего, что не вмещало сознание: изолировала себя, уходя в ломоносовщину... Не знаю, стало ли это поэмой в литературно значительном смысле, но это памятник моей внутренней свободы, это — прием к неуязвимости души». (Позже, в 1955 году, Б Пастернак скажет о «Михайло Ломоносове»: «Мне было приятно ознакомиться с поэмой... Так вольно и образно писали вслед за символистами в начале революции. За истекшие десятилетия всех научили писать серее, однообразнее, логичнее и более связно...») Второй срок Н. И. Гаген-Торн отбывала в Темниковских лагерях на станции Потьма (Мордовия). Работала на агробазе, старостой барака — и попала за недоносительство в неотапливаемый карцер на пять суток в самые морозы. Тяжело заболела. Выйдя из больницы, работала на водокачке «конем» («Конь — благородное животное»), набирая воду двухведерной бадьей. К. С. Хлебникова-Смирнова, встретившаяся с Н. И. Гаген-Торн в лагере в 1949 году, вспоминала: «Она не только старалась облегчить наши физические страдания, но и душевные. Читала свои и чужие стихи, рассказывала об экспедициях... Помню такой случай. В сильный мороз женщины никак не могли опустить в колодец ведро. Сруб колодца очень оброс, а колодец глубокий. Надо было спуститься на веревке вместе с ведром и топором увеличить прорубь. На такое дело решилась Нина Ивановна. Она попросила обвязать ее веревкой и... кое-как опираясь о края проруби, старалась прорубить ее больше... Смотреть было страшно, а Нина Ивановна работала спокойно и весело. Другой раз я видела ее сидевшей на обледенелом желобе высоко над землей. Желоб был протянут между двумя домами — баней и прачечной — на высоте трехэтажного дома. Я плохо помню всю эту конструкцию, но хорошо помню, как Нина Ивановна медленно едет, сидя верхом на желобе, и обрубает топором лед, чтобы прошла вода. Мы, глядя на нее, пугаемся, а она весело смеется...» И здесь ритм стиха становится спасением. Все понятнее свобода Там, под темными пластами Где-то сверху там молчанье Потьма. 10-й лагерь Верная незыблемому правилу этнографа вести записи постоянно, понимая как ученый уникальность среды (на редкость разнообразной) и событий, Гаген-Торн умудрялась в тяжелейших условиях делать записи прямо в лагере и благодаря друзьям по бараку хранила их в чемодане с двойным дном. Она поддерживала находящихся рядом и лагерным опытом, и богатейшим гуманитарным, культурным багажом. К ней тянулись очень многие, и даже с девушками из Западной Украины, люто ненавидящими советскую власть и «москалей», она находила общие темы для разговора о литературе и истории. Позже некоторые из них получили филологическое образование. Любопытная деталь: Нина Ивановна вспоминает товарищей по заключению поименно, с личными подробностями, а следователей, лагерную охрану редко по фамилии, а чаще по ситуации — как часть системы, в которой невольно приходится находиться. Одно из немногих исключений — оперуполномоченный Ликин, который сохранил рукописи воспоминаний и «Михайло Ломоносова», все-таки изъятые при обыске, и сдержал данное автору слово — переслал их уже после выхода Нины Ивановны из лагеря так, что они не смогли попасть в чужие руки: «В бреду НКВД вдруг попался человек, а не робот, не садист, которого пьянит власть. Пусть я не могу сейчас сказать ему спасибо, пусть память о нем останется будущим читателям». В январе 1953 года, после окончания срока, Нину Ивановну этапом через Красноярскую тюрьму отправили на Енисей — на вечное поселение. По состоянию здоровья она освобождена от колхозных работ, но возможности трудоустроиться в маленькой сибирской деревне не было. Она описывает быт и обычаи местного населения, ссыльных немцев Поволжья, ссыльнопоселенцев «новой волны», заканчивает очерки «С котомкой за плечами», размышляет о судьбах культуры, об образовании государств и науки. Но, по воспоминаниям близких, ее, конечно, тяготило отсутствие научной среды, людей, близких по духу, возможности двигаться дальше. К счастью, весной 1954 года была объявлена амнистия имеющим срок не более пяти лет, и Нина Ивановна вернулась из ссылки — сначала в Москву, к родным. Некоторое время работала в ФБОН, Музее имени А. С. Пушкина. 23 января 1956 года ВАК выдал ей диплом кандидата наук по защите 1946 года, а постановлением президиума Ленинградского городского суда от 17 февраля 1956 года уголовное дело от 25 мая 1937 года по ст. 58 УК РСФСР было полностью прекращено за недостатком улик и Нина Ивановна Гаген-Торн признана полностью реабилитированной. По свидетельствам коллег, Нина Ивановна, узнав, кто дал показания, послужившие толчком делу, привела этого человека в прокуратуру, чтобы тот опроверг их. Чудовищными усилиями — тремя судами ей удалось вернуть дом, построенный в Большой Ижоре И. Э. Гаген-Торном. Суд признал права Нины Ивановны на дом сразу, но понадобилось время, чтобы переселить жильцов, занявших его. После этого семья обрела родовое гнездо. Возвратившись в институт этнографии в Ленинграде, она начала работать. Опубликовала несколько статей о болгарской одежде и фольклористике, рецензии на книги болгарских коллег, на труд С. В. Иванова об изобразительном искусстве народов Сибири. В 1958 году Нина Ивановна участвовала в Ангарской экспедиции Института этнографии, работала над лагерными рассказами. Последнее и побудило ее в 1960 году выйти на пенсию, чтобы заняться литературой, в частности мемуарами. После ухода не пенсию были опубликованы воспоминания об Александре Блоке, Ольге Форш, Виталии Бианки. С этнографией Гаген-Торн тоже не расстается. В 1960 году наконец издается монография «Женская одежда народов Поволжья», основанная на материалах диссертации. Она содержит детальное описание женской одежды мордвы, чувашей, марийцев, удмуртов, башкир и сравнение ее с одеждой тюркских народов и болгар, описание головных уборов и их религиозного и магического значения в свадебном обряде; позже печатаются статьи о деревянной утвари и полотенцах. В 1975 году выщла в свет книга Н. И. Гаген-Торн о Л. Я. Штернберге — жизнь и деятельность его в ссылке на Сахалине и в науке, биография ссыльного народовольца, ставшего ученым и взрастившего целую плеяду исследователей, дань уважения ученика Учителю. Была задумана и книга о Д. К. Зеленине, но полностью осуществить замысел не удалось, написаны в соавторстве три статьи. Особо важной для Нины Ивановны становится тема, объединившая интерес этнографа-исследователя и филолога. В 1960-е годы, прослеживая связи русской и болгарской культур, она выходит на «Слово о полку Игореве», точнее, возвращается к нему, поскольку интерес этот заронил еще Андрей Белый. Она как этнограф подходит к «темным местам» «Слова», толкуя образы, непонятные филологически, и вызвав тем самым резкий отпор академика Д. С. Лихачева. Свою точку зрения она изложила в «Советской этнографии» и в болгарских журналах. По воспоминаниям многих знавших ее, Нина Ивановна и в зрелые годы остается таким же центром притяжения, как и в юности. (Видимо, подпись «Солнышко!» на фото юной гимназистки была заклинанием или пророчеством.) Дом в Большой Ижоре посещали многие сотрудники МАЭ. В нем установилась особая атмосфера, и, как пишет Е. Ревуненкова, часто бывавшая там, «...витал дух театральности, розыгрышей, маскарада, ощущались тепло и уют... Но не только веселая жизнь в красивом, с хорошо налаженным бытом доме притягивала людей — в нем были живы традиции особого культурного общения, восходившие к эпохе первых десятилетий XX века <...>. Здесь постоянно велись беседы и споры на самые различные темы, касающиеся общественной, научной и культурной жизни... звучали стихи, лагерные воспоминания, встречались друзья молодости, в частности ученики антропософского кружка Андрея Белого, литературоведы, переводчики. Нина Ивановна поддерживала лагерных друзей, многие бывали у нее постоянно, некоторые подолгу жили. Е. В. Страхович, ее двоюродная сестра, этнограф С. Н. Могилянская, Е. М. Тагер — известный поэт и переводчик, пережившая четыре ареста. Этот дом был островом, где еще можно было видеть отблеск культуры 1920-х гг., как на фоне голода и холода доживала свои последние дни свобода научной, литературной, театральной, художественной жизни с ее диспутами, докладами, вечерами поэзии и прозы... Благодаря Нине Ивановне все, кто соприкасался с ней, смогли приобщиться к той культуре, подышать ее воздухом и кое-что впитать в себя. Это были люди самых разных возрастов и профессий: и ровесники, и молодые коллеги, и дети...» Можно только представить себе, насколько животворным стал этот уникальный уголок культуры в атмосфере официальной ханжеской идеологии 1970-х — начала 1980-х годов. Последней работой Н. И. Гаген-Торн стала статья «Андрей Белый как этнограф», вышедшая в журнале «Советская этнография» уже после смерти автора. Дань уважения памяти духовного наставника, которого старались забыть в штатном советском литературоведении и чтили в культурном мировом сообществе, замкнувшего для нее две линии судьбы — литературу и этнографию. Нины Ивановны Гаген-Торн не стало в 1986 году. Она похоронена рядом с могилой матери — на берегу Финского залива, у любимых с детства сосен. Восемьдесят пять — возраст поразительный для человека, столько пережившего (горькое определение А. Галича в посвящении Б. Л. Пастернаку — «смертный»). Осталась ненаписанной книга о современниках-этнографах, лишь в нескольких статьях опубликованы исследования «Слова о полку Игореве» (хотя, по свидетельству дочери, Г. Ю. Гаген-Торн, подготовлен к печати большой труд), лишь в электронных источниках читателю досупны фрагменты поэмы «Михайло Ломоносов», фрагментами напечатаны циклы стихов. Как уже упоминалось, книга «Memoria» впервые вышла в свет в 1994 году — благодаря подвижничеству Галины Юрьевны Гаген-Торн. Второе издание появилось в 2010-м. Оценены человеческое и научное бесстрашие Н. И. Гаген-Торн, ее литературный дар — «Memoria» ставят рядом с прозой В. Шаламова, Е. Гинзбург, Ю. Домбровского. Но навряд ли стоит определять ее как «лагерную прозу» по тематике и вспоминать автора лишь как талантливого мемуариста: его своеволие, непохожесть и многогранность ломают любые рамки. «Вероятно, полезно заключать реку в шлюзы: ею можно тогда управлять, можно заставить двигать баржи. Но мне милее вольная река, вольно несущая яхты, и трепет белых парусов. И мне необходимо, как вода для жизни, вольное течение мысли, ее сверкание, когда солнце меняет цвета и создает блестящие радуги. Все это осталось на долю прошлого и, может быть, будущего...» Многое из наследия Н. И. Гаген-Торн ожидает своего читателя и исследователя. Наталия РОДИНА Источники:
|
|||
|