Песня глухаря

Из серии «Митькины рассказы»

…И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска веселая в алостях зари.
                                            Сергей Есенин

Когда я проснулся, отец со своим старым другом и заядлым охотником дядей Егором уже вернулись с охоты на утренней зорьке. В сенях висел добытый ими глухарь, еще не застывший, с распущенным хвостом и яркими красными бровями. Я, шестилетний мальчишка, не мог оторвать восхищенного взгляда от его оперенья и то и дело поглаживал руками птичий весенний наряд.

Дядя Егор восседал в кухне на деревянном рундуке и нещадно дымил махоркой. Подметив, как в моих глазах разгорается азарт охотника, не без удовольствия поучал: «Ты знаешь, как токует глухарь? Вот послушай!»

Он достал спичечный коробок, высыпал из него спички и стал ногтями пощелкивать по пустому коробку: «Тук, тук, тук-тук, тук-тук, тк, тк, тк!» Отдельные щелканья перешли в короткую трель, после чего он начал скрести по поверхности коробка, имитируя звучное скрежетание. Чередуя щелканье и скрежетание, он повторил все это несколько раз.

— Вот это и есть песня токующего глухаря. Запомни, когда он щелкает, то ли клювом, то ли горлом, он все прекрасно слышит, а когда скрежещет, ничего не слышит. Можно бежать, трещать сучьями, даже стрелять — он все равно не услышит. Именно в этот момент надо подскакивать к нему.

Дядя Егор, войдя в раж, то скрежетал по коробку, то, соскочив с рундука, смешно прыгал, подбираясь к воображаемому токующему глухарю. Это так поразило мое воображение, что я стал грезить наяву, мечтая попасть на глухариные тока.

Однако это произошло нескоро. На первую глухариную охоту отец взял меня, когда мне исполнилось десять лет. К тому времени я уже имел свое ружье-одностволку и считался настоящим охотником, на счету которого были тетерев, рябчики и даже заяц. Но на охоте с ночевкой в лесу мне быть не доводилось. Так что свою первую ночь в лесу помню до сих пор.

Теплым апрельским вечером мы с отцом, сопровождаемые пением дроздов, отправились в дорогу. Когда пришли на место глухариных токов, а шли мы очень долго и далеко, стало уже совсем темно. Отец быстро соорудил костер, постель из еловых веток, на которую я забрался с большим удовольствием, так как изрядно устал. После кружки горячего чая и бутерброда с салом мне показалось, что я в сказочном дворце, стены которого сделаны из освещенных пламенем желто-оранжевых сучьев и стволов деревьев. Они то вспыхивали и ярко выступали из темноты, то меркли и прятались в нее.

Мне казалось, что из темноты, которая стояла за освещенным кругом костра, кто-то невидимый наблюдает за мной. Было жутковато. Хотелось поскорее спрятать голову под куртку, крепко зажмурить глаза.

Отец мало разговаривал. Он подбрасывал крупные ветки в костер и лишь изредка, пряча улыбку, поглядывал на меня. Уютно потрескивали дрова в костре. Звук этот убаюкивал, и вскоре я сам не заметил, как крепко заснул.

Часа в три ночи сквозь глубокий сон я услышал: «Митька, вставай, пора...»

Я быстро выбрался из-под плаща, которым батя укутал меня, и огляделся. Костер прогорел, в темноте мерцали только красные угольки, да на небе, прямо над головой, висели яркие большие звезды. В тишине было слышно, как где-то рядом журчал ручеечек. Трепетала от дуновения ветерка отслоившаяся береста. Шуршали листвой и иногда попискивали мыши. Бубукал заяц. Мне казалось, что я слышу, как совсем близко, задевая копытами корни, прошли лоси. Беспрерывно вивикала то ли совка, то ли выпь.

Мы залили угольки оставшимся чаем и пошли вдоль небольшой просеки. Глаза быстро привыкли к темноте, и мы легко угадывали и обходили деревья и валежины, уклоняясь от веток. Четко просматривались большие лужи, языки талого снега.

Чем ближе мы подходили к токовищу, тем чаще отец останавливался и напряженно прислушивался. Вдруг он хлопнул меня по плечу и взволновано воскликнул: «Слышишь?!» Я замер, напрягся до звона в ушах, но ничего не услышал. Отец засуетился: «Слышишь, токует? Давай подойдем поближе. Только тихо!»

Стараясь ступать так, чтобы не треснула ветка или сухой сучок под ногами, мы двинулись в сторону токующего глухаря, останавливаясь и прислушиваясь. При этом отец все время спрашивал меня шепотом: «Слышишь?» «Нет, не слышу», — обреченно отвечал я.

Небо на горизонте начало сереть. Где-то, хоркая и цвикая, пролетел вальдшнеп. Пискнула заряночка. Я отчетливо слышал множество звуков вокруг себя, кроме главного — той самой песни глухаря, о которой мне рассказывал дядя Егор.

Вероятно, токующий глухарь был уже близко, и отец начал нервничать из-за моей бестолковости. Наконец он не выдержал и, велев мне стоять на месте, поскакал к глухарю, подлаживаясь под ритмику его песни. Он ловко петлял между деревьями, перепрыгивал через кусты и скоро исчез, растворившись в сумерках. Некоторое время еще был слышен шум его прыжков.

Вот в этот самый момент, когда я увидел ритмичные прыжки отца, чередующиеся с краткими остановками и замиранием, я отчетливо услышал и отдельные пощелкивания глухаря, его речитатив и скрежет в конце трели. Более того, утренний лес оказался до краев наполнен этими звуками, которые сливались в единый призыв, страстный, волнующий.

В моей голове все сразу стало на место. Я поскакал вслед за отцом, подражая ему и делая все, как меня учили. Проскакав под звуки глухариного скрежетания полсотни метров, я полностью освоился и начал высматривать токующего петуха в кронах деревьев, которые уже достаточно четко прорисовывались на фоне бледно-розоватой полоски рассвета. Звуки глухариной песни в предутренней тишине раздавались так громко, что казалось, он токует у меня прямо над головой. Однако я никак не мог его рассмотреть.

Вдруг я увидел отца. Он стоял под деревом и целился из ружья вверх, но не стрелял. Заметив меня, сделал знак, чтобы я приблизился, и, не опуская ружья, показал рукой, где сидит глухарь. Оказывается, он специально ждал меня, чтобы дать мне возможность выстрелить самому, но для страховки держа птицу на прицеле.

Глухарь сидел на открытом суку в середине кроны раскидистой сосны. Хорошо было видно, как, распушив веером хвост и высоко вскинув голову на длинной шее, он самозабвенно щелкал, захлебываясь звонким скрежещущим шепотом.

Когда я поднимал ружье, руки мои от волнения так дрожали и ходили ходуном, что я никак не мог прицелиться. Но здесь сказалась охотничья сноровка, приобретенная мной. После выстрела глухарь замер и начал медленно падать. Когда я подбежал, увидел, что он лежит на мху среди множества талых лужиц, в каждой из которых отражался розовый рассвет, и крылья его еще трепетали, отчего в лужицах рябилась вода.

Петух был очень большой и тяжелый, но я всю обратную дорогу до дома нес его сам.

Прошло десять лет. Я был уже студентом, учился в Москве, но по-прежнему стремился использовать любую возможность, чтобы попасть на охоту.

В эту весну, как всегда под вечер в субботу, приехал домой и стал собираться на глухариный ток. Отец, который по своему возрасту теперь редко выбирался в лес, с завистью наблюдал за мной. Когда я натягивал сапоги, он неожиданно попросил: «Мить, возьми меня с собой...»

Через некоторое время мы шагали на привокзальную площадь, откуда шел автобус до глухой деревушки Скребухово. Здесь, километрах в десяти от нее, в глубине лесного массива, на болотах, я однажды обнаружил хорошее токовище. Очень берег его и никому не показывал. Туда мы и направились с отцом, после того как автобус вытолкнул нас на обочину проселочной дороги.

Наступал вечер. Мы долго шли просекой, чавкая сапогами по талой земле и лужам, сопровождаемые гомоном птиц, пока не стемнело. Я вспоминал нашу первую охоту и думал: как странно, все поменялось местами, тогда я шел с папой, а теперь отец идет со мной. Сознание этого наполняло меня особой нежностью. Я очень любил
своего отца.

На место мы пришли в темноте. Теперь уже я соорудил небольшой костер, постель из еловых веток, вскипятил чай и приготовил нехитрую еду. Отец сразу прилег. Он заметно устал от перехода, поэтому, выпив чаю и перекусив, заснул. Я же еще долго поддерживал огонь, прислушиваясь к звукам в ночи, привычным, но волнующим, словно в первый раз. Правда, никто уже не смотрел на меня из темноты, как когда-то. Все было ясно и объяснимо. Ибо опытный человек, умеющий читать книгу леса, легко умеет различать естественные звуки, наполняющие лес. Звуки эти разложены в его памяти по полочкам, и этот порядок разнообразных и привычных шумов и трелей означает тишину и спокойствие. Однако стоит в этом хоре даже едва слышно прозвучать непривычному звуку, как сразу появляется тревога и настороженность, в воздухе повисает вопрос: что это?

Незаметно я задремал. Когда очнулся, почувствовал: пора. Я разбудил отца, и мы быстро двинулись в сторону токовища. Кругом было сумрачно, как всегда бывает перед рассветом. Пройдя совсем немного, я скорее почувствовал, чем услышал, как впереди, метрах в трехстах, примерно там, где я и ожидал, токует глухарь. «Слышишь, пап, токует!» — тихо воскликнул я. «Нет, не слышу. Пойдем дальше».

Отец явно не верил мне. Мы прошли еще немного. Прислушались. Пощелкивание и скрежетание раздавалось уже достаточно отчетливо, в предрассветной тишине оно воспринималось как страстный призыв. «Слышишь?» — повторил я свой вопрос. «Нет, не слышу, тебе кажется, пойдем дальше».

Я понял, что он действительно не слышит, но не хочет в этом признаться. Мы пошли дальше, уже в такт достаточно хорошо слышимой песне глухаря. Чтобы не спугнуть его, я моментально останавливался, как только начиналось первое колено песни. Останавливался и отец, но на мой вопрос, слышит ли он, отвечал отрицательно. Делать было нечего. До токующего глухаря оставалось метров сто. Дальше надо было строго следовать песне.

Жестами я предложил отцу оставаться на месте, а сам поскакал к токующему петуху. Глухарь токовал на вершине ели. На фоне рассветного неба хорошо была видна его дергающаяся в такт песне голова. Я прицелился, но не стал стрелять, так как услышал шум приближающихся прыжков отца. Я понял, что он все-таки расслышал глухариную песню, и очень грамотно, имея большой опыт, начал подходить к нему. Мне оставалось только поджидать его, не спуская глаз с глухаря.

Наконец отец показался с другой стороны ели, возбужденный, помолодевший, легко перепрыгивающий через валежины и завалы. С ходу вскинул ружье и выстрелил.

Он явно поспешил и, вероятно, не очень рассмотрел птицу в густых ветвях. Глухарь взмахнул крыльями и взлетел, но я был готов к этому и успел нажать курок. Мой выстрел практически слился с выстрелом отца. Глухарь камнем рухнул на землю. Отец, уверенный в единстве своего выстрела, бросился к распростертой птице.

Разгоралась заря, в кустах возились и гомонили дрозды, где-то бормотал тетерев... А перед нами лежал красавец глухарь. Отец не отрывал от него взгляда, и мне показалось, что в его глазах блестят слезинки. Только сейчас, находясь в его возрасте, я понял, что он тогда чувствовал.

Выбрав сухой бугорок, мы с отцом, заново переживая случившееся, присели и, достав заранее приготовленную флягу, выпили по маленькой стопочке.

А через год папы не стало.

Лет через двадцать, в одну из весен мне посчастливилось вновь побывать в тех местах. К моему удивлению, глухариный ток сохранился. Наверное, этому способствовали болота, окружавшие это место.

Когда я услышал песню токующего глухаря, подошел к нему совсем близко. Стоял прямо под деревом, без ружья, и слушал, поражаясь беспечности и силе страсти, которая исторгала из глухариного горла звуки, похожие на песню.

Все в природе повторяется, подумал я.

Дмитрий ЕФРЕМОВ
Рисунки автора