Нет ничего фантастичнее реальности.
Ф. М. Достоевский
Есть искусство, обескураживающее искренностью открытия известных истин, — щемящая красота родного края и генетическая любовь к нему, родительский дом... Корни искусства Геннадия Захаркина произрастают из детских лет, отчего дома, от воспоминаний атмосферы особого мира — детской художественной школы, куда он, несмотря на дальневосточный холод, стремился каждый день. Эта личная биография чувств, острых переживаний за неустроенность русского человека образует образно-пластический строй художника. Его творчество — это путь художника, постоянно выступающего из общего строя.
Жизненные внешние коллизии начались уже в Институте искусств во Владивостоке. Хотя эскиз диплома утвердили, тем не менее дипломная работа по живописи была переделана по настоянию руководителя из-за неактуальности темы. Через много лет художник все же воплотил ту идею в картине «Три девицы» — идеалистическая пастораль с отзвуками народной мелодии, с пастельными соотражениями Земли и Неба.
Вернувшись в родной город, молодой живописец устраивается на завод самолетостроения в бюро технического дизайна. Так как он не имеет мастерской, его инструментом в творчестве на долгие годы становятся карандаш и планшет. Легкость рисунка, искусства по своей природе камерного, обманчива. Прирожденный рисовальщик — редкое качество, и чтобы оно реализовалось, требуется настойчивость, кропотливость. Рисунок — особенный индикатор индивидуальности, и композиции художника с их спокойным ритмом, завораживающе мягкой пластикой передают внутреннее душевное равновесие в путешествиях по родному краю (серии «Амур», «Времена года», «Золотая долина»). Конфигурации островов напоминают полет птиц, очертания берегов — корабли, уплывающие за горизонт, динамичная структура облаков подчеркивает пространственный мотив вселенского масштаба. Природа для него олицетворяет объемное течение времени — мимолетное, но чувство Красоты в ней постоянное для человека и вечное для эпох. Художник углубляется в ее созерцание, с ювелирной тщательностью постигая текучие очертания рельефов, избирая панорамный взгляд. Он активно использует белую плоскость листа, обращая плоскость в светоносное пространство посредством контраста штрихов и конструктивной выразительности рисунка. Контурно-тоновая проработка домов, катеров, лодок, художник тактично вводит радужные цветовые переливы, — все вместе вызывает эмоциональные токи памяти детского мифотворчества, где солнечные вибрации освещают путь мечты из разноцветных переливов камешков в будущее — сине-зеленое пространство («Воспоминания о детстве»). Эти рисунки имеют искусный композиционно-тематический станковый характер. Такие лирические пейзажи особо не отмечались в советское время (из-за отсутствия пафоса «революционного преобразования действительности»), и только в искусствоведческой литературе приобрели направление гимна «малой родине».
Но после перестройки, с 90-х годов, настроение в графике резко меняется. Результатом мощного эмоционального потрясения стали серии «Перерождение» (1992–1997), «Симфония конца века» (1997–1998), «Возвращение» (1997–1999), «Симфония разрушения» (1999), «Парадные портреты» (1989–1999), «Забвение» (1999) и ряд других философских графических произведений. В этих трагических симфониях ошеломляюще неожиданны образы — метафоры безобразно захламленной российской земли — символы человеческой агрессии против природы, самого человека. Из светлого некого вселенского пространства зарождаются физические отвратительные сущности, буквально захватывающие мирный, привычный, любимый мир художника ручищами-крюками, чудовищной поступью наполеоновских сапожищ. Названия (например «Чудище обло, огромно, сторуко...», «Симфония конца века») выношены так же, как и прочувствована, пережита душой их тематика.
Это произошло после других поездок по берегам Амура, когда он увидел вокруг происходящее разрушение из-за социально- политических событий: «Для меня переломными были 1990–1991 годы, очень серьезными для психики, внутреннее сознание перевернулось, одновременно во мне стали существовать исключающие друг друга эмоциональные ощущения. Я продолжал любить и сочувствовать окружающим людям, в то же время ненавидел разрушающее начало в человеке, которое продолжает расти, человек своим равнодушием уничтожал созданное собственным трудом, это как душа умирает. Около Мариинска я увидел девять затопленных барж, они как живые существа, тросы, ржавеющие механизмы, опустевшие дома, — все вокруг превращалось в большую помойку, а в ней продолжали жить люди. Сам Амур как бы потерял жесткость берегов, и они рваными лохмотьями наступали на стремительное течение. Я пересматривал старые рисунки, но уже менялось внутреннее настроение, и вместо состояния свежего ветра, напряжения осенней природы, перед глазами стояли убогость, заброшенность глубинки, и возникла островная тема, т. е. состояние человека, природы «как острова отделенного, покинутого добром». К сожалению, это невыдуманная реальность, достаточно проехать по Амуру, включить телевизор, увидеть заброшенные производства, парки, — повсюду картины разрушения и больно видеть, как человек, вместо того чтобы быть оберегом для своей земли, для самого себя, постепенно становится хищником. Больно от самой возможности неотвратимой ненависти человека, агрессии. Поэтому такая резкость образов, к тому же они возникают на уровнях подсознания, и я порой не могу понять, что Это... Так появился, например, и «Черный ангел».
В этих произведениях художник тщательно разрабатывает ахроматический спектр: от антрацитного свечения до мягко-исчезающей карандашной растушевки, в результате получается эффект многозначного восприятия образов. Энергетические потоки сущего то прорывают пространство, вырываются из границ формы; то пространственное силовое свечение пробивается сквозь материю, разрежая — разрушая ее. Но, в целом, скорее трудно разобраться, уловить конкретное, и воспринимаешь таинственность взаимодействия формы и пространства как образ трансцендентного мира; нарушается принцип внешнего спокойствия, равновесия, появляется драматургическая энергия формы — человек как будто бессилен перед такой разрушающей энергией. Логика рисовальщика уступает место графической экспрессивной живописности. Иносказательны композиции «В терновом венце», «Дубинушка» (2000), в которых художник, продолжая тему драматической напряженности конца века, пытается понять сущность человека во времени. И композиционный строй, и сам богатырь напоминают известные картины М. Врубеля и В. Васнецова, но у Захаркина богатырь с ироническим подтекстом. Он не идеализирован, а заставляет обратиться к персонажу из русских народных сказок — Иванушке или к мужским персонажам из работ самого художника, о которых он сказал, что «они и неказисты, и лукавы, и мудры в житейских ситуациях», поэтому образ богатыря — собирательный тип. Но другой контекст в работе «Человек» (1998): на фоне единого космического пространства, в котором соединены небесная и водная стихии, ковыляет человеческое существо на палках-подпорках, оно неуклюже и неестественно зависло в пространстве, вид его представляется символом захламленности души. По такому же художественному принципу дан образ уродливой лежащей машины («Самолет»): в пространстве над метафорическим образом земли в виде небольшой захламленной части с брошенной детской кроваткой, сквозь которую что-то прорастает. Художник также использует культурные реминисценции: так «Корабль» (1998) ассоциативно связывается с «Кораблем дураков», переполненным грузом хлама человеческой глупости. Его искусство этой поры для многих неудобоперевариваемое: жесткая ирония, заостренная социальность, документальность приобретают обобщенность критического подтекста. Страстное «я» художника перерастает во всевидящее око, и художественное самосознание пытается достичь предела выражения наблюдаемого и чувствуемого: карандаш, как скальпель, врезается в глубинную суть явления, и штрих пульсирует как острая мысль: для художника человеческая агрессия — главное преступление века (в этих циклах женские образы являются жертвами века насилия).
В 1996 году Геннадий Захаркин становится членом Союза художников России, получает мастерскую и активно работает в живописи. Он обращается к обыденной жизни, к простым вещам, что составляет изначальную, природную суть жизни человека. Здесь чувствуются чеховские интонации, когда под внешней улыбкой скрывается печаль, художник создает собственный тип лирического героя с характерной психологической выразительностью жеста: «От природы он чист, неглуп, с житейским чувством юмора, общителен, но порой неказист в каких-то ситуациях, выражении своих чувств. Я люблю русского человека и порой жалею». Для художника принципиально важен пафос русской реалистической традиции с ее сюжетной канвой, с одновременным показом индивидуальности конкретного человека и типическим обобщением. Его натюрморты в своей естественности и безыскусной простоте удивительно поэтично рассказывают о неброской стороне человеческой жизни, и в них мы видим пристальный изучающий взгляд художника-философа, объемлющего камерный мир как частицу общего мироздания. В его бытовых живописных картинах есть необъяснимое обаяние состояния спокойствия, равновесия. Параллельно он возвращается к природным мотивам в графике, но там уже нет единения человека с природой, а больше проявляется сопоставимая аналогия как внутренние психологические пейзажи души разного характера. Он проникает во внутреннюю структуру растительных форм, логику их динамического изменения (серия «Жизнь дерева», 1997–1999). Потом вдруг появляются названия, указывающие на характерность, связанную с проявлением недоброты, а значит некрасоты: «Дерево с Бабой Ягой», «Лесной разбойник», «Ссора», «Старое дерево» и т. п.
Ряд выставок был посвящен своеобразным гуашевым работам с их абстрактным началом, рождающим гротескные образы человека, потому что реальность современного мира имеет размытые этические черты. В своей долгой и плодотворной творческой биографии художник Геннадий Захаркин никогда не ориентировался на социальный и коммерческий заказ, на эпатаж, а упорно искал точку соприкосновения идеи и чувственной выразительности, которая верно бы отражала его, художника, душевное волнение, и делился этим со зрителем. Особый пласт в его творчестве — объекты, отражающие вновь простую человеческую жизнь. Удивительный художник, всегда остающийся в памяти зрителя. Человек душевной щедрости и полемического молодого задора. И честный в искусстве.
Ольга ПРИВАЛОВА
