Люди Амура (окончание)

За Синдой, следуя вниз протокой, все деревни расположены на правом, возвышенном берегу Амура. На левом — всего две-три. И так почти до Амурска. В Мухе и Искре — нанайских стойбищах — жителей во время второй моей поездки не оставалось, все съехали. Лишь на отвесном склоне береговой скалы масляной краской было написано, что в Мухе родились поэт Андрей Пассар и певец Кола Бельды. Наверное, каждый слышал его песню: «Утром рано на оленях мы поедем, мы помчимся и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю...». Очень приятный голос был у солиста Бельды. Им справедливо гордятся нанайцы, да и все мы, дальневосточники. Андрей Пассар провел в Мухе раннее детство, о нем он сказал в стихотворении: «Как юкола, коптился я у очага, средь идолов, прислоненных к стене...». К сожалению, стихов у Андрея немного, а проза ему не далась...

Синдинская протока переходит в Гассинскую, и Амур все еще остается за обширными луговыми островами. Старожилы Хабаровска должны помнить полотна художника Сергиенко (простите, вылетело за давностью из памяти его имя), особенно его «Нанайских девочек». Стоят они — две подружки, в ярких расшитых узорами халатиках, с легкими берестяными кузовками, очарованные открывшейся картиной. Восторг и радость написаны на их круглых личиках. Перед ними залитая солнцем лужайка, и на ней полно цветов — саранок, ирисов, а за лужайкой веселенькие березки. Широко, щедро на цветовые отношения писал художник, манерой письма схожий с Пластовым, особенно с его «Сенокосом». Не могу утверждать, повлиял ли Пластов на Сергиенко или сходство письма произошло от сердечного восторга перед искусницей Природой. Помню, что в Москве с полотна «Нанайские девочки» были отпечатаны цветные открытки. Так вот, художник выезжал на летние этюды — пленэр — в деревню Дады. В очередной раз он приехал в Дады с женой и приятелем. У них была моторная лодка. Потребовался бензин, а он в колхозе. Когда выехали на протоку, приятель вывалился за борт то ли сам по себе, то ли при резком повороте. Сергиенко выпрыгнул его спасать. Оба в одежде, сапогах, явно тонут, а лодка без руля с работающим мотором кружит вокруг, в лодке в отчаянии кричит жена, не зная как помочь... Так мне рассказывали. Может, сами художники знают что-то иное, я соглашусь с их вариантом.

Нанайцы писали хвалебные стихи о своей жизни, пели хорошие песни, а Амур, не без помощи самих рыбаков, ради плана обиравших зимовальные ямы с рыбой, умирал, опустошался. Председатели рыболовецких нанайских колхозов на совещаниях в районе отказывались от скота и пашен, требовали: уберите от нас скот, мы будем заниматься только рыбалкой! Пустели, становились ненужными многие приамурские деревни, их укрупняли, сводили вместе якобы для удобства самих нанай и удэгейцев.

С Анюя на Амур в Найхин переселился Гейкер Камбука — проводник, водивший экспедицию Арсеньева по Анюю. Не доходя до притока Тормасу, на заломе, они утопили продовольствие и часть снаряжения, Камбука — свой охотничий карабин. Он несколько раз нырял за снаряжением, многое удалось спасти, но экспедиция вернулась. Арсеньев в благодарность за такую самоотверженность подарил свой карабин Гейкеру, и тот хранил его до старости, а потом передал в краеведческий музей.

В. Клипель. Этюд «Красные камни на притоке реки Герби»  В очередную свою поездку я навестил Гейкера. Он жил в отдельной половине двухквартирного брусчатого дома. Чисто вымытое крашеное крылечко, на пороге лоскутные тряпичные половички, полы блестят, жена Камбуки — сухонькая, небольшого росточка старушка, содержала мужа в чистоте. На нем стираная ситцевая цветная сорочка, черные простые штаны, на ногах тапочки с узорами. Вышли на крылечко. Старик, уже немощный, тосковал по родным местам. Амур, да ещё в километре от дома, а он не мог его даже видеть за домами, был ему чужд... Позднее я увидел на выставке очередную работу художника Андрея Бельды, портрет Гейкера. Старик был изображен сидящим у костра, босой, с закатанными до колен штанинами, ноги по щиколотки в иле. У него тонкая длинная бороденка, жиденькая, как у всех нанай и удэгейцев, заплетена в длинную косичку. Перед ним у огня нанизанные на палочки караси — амурские шашлыки. На мой взгляд, в лице Бельды потерян настоящий живописец, яркий, пользующийся цветом в полную силу звучания. Не ошибусь, что он был лучшим из преподавателей художественного факультета в хабаровском педагогическом институте. Он широко, свободно владел кистью, лепил фактуру, не нарушая рисунка. К сожалению, и он ушел из жизни раньше срока...

Перед Троицким, в двух километрах, высится мыс Джари холм, круто обрывающийся к Амуру. По прикидкам некоторых историков, на мысе Джари Ерофей Хабаров устраивал свой Ачанский городок — деревянную крепость, чтобы в ней перезимовать со своим отрядом. Здесь он разбил наголову подошедший по льду Амура отряд маньчжуров. На эту тему хабаровский художник Шишкин написал картину, довольно красочную, многофигурную: казаки и стрельцы Хабарова вырываются через распахнутые ворота в атаку и опрокидывают многочисленных врагов... Картина не получила широкого звучания. Начались поиски Ачанского городка в других местах, и разговор о ней утих...

В восемнадцати километрах ниже Троицкого лежит деревня Славянка. Мы не могли пройти и не заглянуть к знаменитому амурскому пчеловоду Ивану Гавриловичу Слободянику. Как-то мы шли на лодке под нанайским парусом с художником Владленом Васильевым. Пасечника нашли возле ульев. Был жаркий день, семьи пчёл роились, отделялись, он только что посадил рой, и лицо его было красно от укусов и жары. Слободяник приехал на Амур к дяде и мечтал завести не только сад, но и пасеку. Помешала начавшаяся мировая война. Он командовал взводом конной разведки и в середине шестнадцатого года был ранен, попал в плен. Нет ничего хуже для деятельного человека, как сидеть в заточении. Едва оправившись от ранения, он задумал бежать. Дважды делали подкоп, убегали, но пленных ловили и возвращали в лагерь, жестоко избивали. Он сделал третью попытку и пошел не на восток, в Россию, а на север в сторону Голландии. Когда уверился, что Германия позади, объявился. Жители укрыли его, накормили, а потом переправили в Англию. Оттуда, уже после революции, добрался до России. А тут началась гражданская война, и ему снова пришлось сесть на коня и воевать за красных. Он небольшого роста, сухощав даже на шестом десятке, а в молодости, наверное, был проворным парнем, настоящим солдатом.

Вернулся Слободяник на Амур лишь в двадцать восьмом году, снова захотел заняться пчелами, но его выбрали председателем колхоза. Он все-таки завел пчел, скупил их по деревням, однако проку от них не было. Его стали упрекать, что скармливает сахар пчелам, когда даже детишки его не видят. Он сказал: «Выбирайте другого председателя, а я займусь пчелами!». За высокие медосборы его дважды направляли на ВДНХ в Москву, но он не ехал, боялся оставить пчел без своего присмотра. Художник Васильев прямо на пасеке написал с пчеловода этюд-портрет, широко, свободно, передав характерные черты лица, затененного сеткой. Портрет за час, размером 25 на 30 см. Кистью Васильев владел довольно искусно, однако я не помню, чтобы какую-то свою работу он довел до полного завершения. Вот разве его гуашь, в манере плаката, про Волочаевский бой, где на первом плане даже не лицо, а судорожно сжатые на колючей проволоке руки.

В. Клипель. «Оленёнок» (дерево)В Малмыже у подножия сопки жил Сергей Иванович Суровнев — связист-линейщик. Богатырь, чуть не двухметрового роста, с густыми боцманскими усами и бородой, с атлетическим разворотом плеч. Когда приходила баржа с продуктами, он выносил сразу по два куля муки, взяв их под руки, и сходни прогибались под ним. Он сворачивал такие толстые цигарки с едучей махоркой, что ребятня шутила: «Где дядя Сергей окурок бросит, там зацепишься, не переступишь». У художника Григория Зорина есть картина, на которой изображены два каторжника в полосатых одеждах: один лежит, а второй сидит, устремив взгляд на далекие сопки. Сидящего Зорин писал с Сергея Ивановича, как Суриков с замкнутого москвича обывателя — образ князя Меньшикова. К сожалению, в погоне за экспрессией письма, смелым цветовым решением Зорин несколько поступился рисунком — богатыря не получилось, как могло быть и хотелось бы видеть.

А Сергей Иванович Суровнев и в самом деле был не ординарный человек. Он служил во флоте — кочегарил, когда началась война, он попал на один из южных фронтов. По силе, стати, характеру был зачислен в разведывательное подразделение. В Крыму на Таманском полуострове наша армия попала в трудное положение — разбитая, деморализованная, была прижата к морю: либо в плен, либо плыви хоть вразмашку через восемнадцатикилометровый пролив. На берегу толпа солдат и командиров, отходит последний катер, на него под руки заводят высокого начальника. Очевидец говорил, что Ворошилова, и тот обращается к солдатам: «Ребятушки! Спасайтесь, кто как сумеет!». И тут из толпы какой-то рослый солдат басом в ответ: «Не нас надо спасать! Россию!». Это вполне мог быть Суровнев, хотя он сам об этом говорил уклончиво: «Много чего было, всего не упомнить!». Он не пошел в плен, а переплыл через Таманский пролив — моряк, коренной амурец из Малмыжа. Вся его служба шла скачками: в разведке — смельчак, храбрец, но не спустит и слова начальству, не надерзив, не пустив в ход кулаки ради справедливости, и вместо награды — штрафная рота. Так раз за разом до конца войны. Вернулся без наград, с женой-фронтовичкой. Она была поварихой...

От Малмыжа рукой подать до озера Болонь — нанайского моря, а там в дальнем конце озера есть стойбище Джуен, где в семье рыбака и охотника родился Григорий Ходжер. Его литературный путь начался с рассказа об амурском пчеловоде Слободянике «Мой знакомый пчеловод». Рассказ был удостоен золотой медали на московском фестивале. А затем пошли повести и трилогия «Амур широкий» и другие романы об амурских людях — нанай, о великой реке, на которой они живут.

Владимир КЛИПЕЛЬ, писатель
Фото Вадима БЕЛОБОРОДОВА