Валентина Николаевна Катеринич по-прежнему похожа на свой портрет 1967 года работы Нелли Баранчук, на котором изображена молодая дама в темно-зеленом платье и светлыми, в тон платью, глазами. Изящные пальцы, печальная поза… Нет, она определенно не наша, решили чиновники от искусства, когда увидели портрет, представленный на зональной выставке художников Дальнего Востока, посвященной пятидесятилетию Октябрьской социалистической революции. И потом, почему она грустит? У нее что, мужа нет? Нам такие настроения определенно не подходят.
Портрет сочли неудачным. С тех пор он поселился в доме портретируемой, висит, наполовину скрытый шкафом, по соседству с книжным стеллажом. «В работе Нелли Баранчук, – замечает Валентина Николаевна, – угадана некая печальная константа моей жизни, портрет всегда совпадает со мной».
Она так и осталась для многих чужестранкой в собственном отечестве. Даже ее речь, манера подачи текста звучат слишком правильно, так разговаривают иностранцы, изучающие чужой язык.
Валентина Катеринич связана с Хабаровском не один десяток лет. По окончании романского отделения Ленинградского государственного университета училась в аспирантуре в Москве. В 1979 году защитила кандидатскую диссертацию и более тридцати лет преподавала латынь в Хабаровском государственном медицинском институте. Она всегда была заметной фигурой в городе. Наверное, по причине редкой своей профессии – латинист. А когда ушла с преподавательской работы, стала заниматься литературным краеведением, так она назвала жанр, в котором отныне довольно успешно существует.
Кандидат филологических наук Валентина Николаевна Катеринич является автором предисловий ко многим литературным изданиям, пишет статьи и исследования о библиотечных раритетах, открывая нам многие забытые или неизвестные имена. За сборник статей «Двенадцать сюжетов» о поэтах и писателях Дальнего Востока удостоена премии администрации города в области литературы в номинации «Научные исследования».
Вечера с Гоголем
– Валентина Николаевна, откуда вы? Как попали на Дальний Восток?
– Моя родина – Украина, хотя родилась я в Читинской области. Отец закончил мединститут в Днепропетровске и попал по распределению в Читу. В тридцатые годы было модным уезжать работать в глубинку. Он работал врачом в госпитале, а мать медсестрой. Когда я родилась, мать вернулась со мной на родину, в Кривой Рог, так что детство мое прошло на Украине, в том числе и годы войны. Я пошла в школу «при немцах», в 1942 году. Меня оберегали от тяжелых впечатлений, но один эпизод врезался в память.
Мы с тетей Галей, моей второй мамой, идем куда-то далеко, на окраину города. Там, в парке, огороженном колючей проволокой, я вижу множество людей. Это были те, кто сдался в плен. Потом я узнала, что в начале войны в плен сдавались миллионы. Их надо было кормить, и жители приносили им еду, кто что мог – ведро борща, каши, компота... Как и многие дети в Кривом Роге, я говорила на смеси русского и украинского, так называемом суржике. Это неизбежно, когда происходит слияние двух народов. Первые классы я училась в украинской школе, потом перешла в русскую. Это считалось престижным.
Так как отец мой был военврач и к тому времени работал на Дальнем Востоке, то вскоре после войны вызвал нас с мамой к себе. Мы ехали из Кривого Рога в Хабаровск на поезде через всю страну, мне было 10 лет и помню, что я смешила попутчиков своим суржиком. В то время мое образование было таковым, что я путала Корею с Карелией, в общем, деревня деревней.
Приехали в Хабаровск летом 1946-го. Помню много зелени и кислые-кислые маленькие яблочки, растущие на деревьях, вкус которых мне, украинке, казался странным. Потом наступила зима. Большие валенки, варежки… Я очень страдала от дальневосточного сурового климата, вскоре у меня обнаружили плеврит, потом я дважды болела туберкулезом. Но в конце концов мне это удалось преодолеть с помощью плавания. Амур меня спас, река наша таежная… Возвращаясь в лето 1946-го, вспоминаю такую картину: чужой далекий город, впереди школа, неизвестные одноклассники, как-то они меня встретят? Все это было неясным, тревожным. И тогда отец, Николай Трофимович, образованный человек, родом из черногорцев, стал меня приобщать к русскому языку. Достал «Вечера на хуторе близ Диканьки» Николая Васильевича Гоголя, дал мне тетрадку и каждый день велел переписывать в нее стальным перышком, окунутым в чернильницу-непроливашку, из книги один из «вечеров». Оказалось что он поступил очень мудро, мой отец. Потому что когда осенью я поступила учиться в 4-й класс 2-й женской школы, у меня по русскому неизменно было «отлично». Я его очень полюбила и согласна с Иосифом Бродским в том, что «Россию спасет русский язык». А еще язык для меня – это выход в свободное пространство, но это я пойму гораздо позже. Кстати, чем больше я узнаю иностранные языки, тем сильнее люблю русский. Так что могу сказать: благодаря Гоголю и моему отцу в Хабаровске мне открылся русский язык. Вообще Николай Васильевич Гоголь сыграл заметную роль в моей хабаровской жизни. В седьмом классе мы на уроке литературы проходили «Ревизора», читали вслух по ролям всю пьесу. Мне досталась роль Хлестакова. Потом возникла идея постановки. А школа-то женская! Так я и сыграла в 14 лет Хлестакова. С этим спектаклем мы выступали в школе, во дворе, в клубе 301-го госпиталя, о чем сохранилась фотография 1950 года.
«На память той, досуг краду чей…»
– Как возникла мысль поступать в Ленинградский университет?
– Очень просто. Я жила с родителями неподалеку от 301-го госпиталя, где они тогда работали (там в парке стояли большие статуи Ленина и Сталина, сидящие рядом на скамейке, рядом бюст Пушкина – неплохая компания). В конце сороковых в этом госпитале работали очень образованные и культурные люди, приехавшие из европейской части России. Один из них, доктор Давыдов, что-то разглядел во мне, нескладной застенчивой девочке. Когда по окончании десятого класса (я окончила школу с серебряной медалью) встал вопрос, где продолжать образование, он посоветовал поступать в ЛГУ на романское отделение (итальянский, французский, латынь). Он сам был из Питера, там жили его родители, так что было где устроиться.
Поехала. В поезде услышала по радио, что арестован Лаврентий Берия. Я подала документы на отделение журналистики, тогда это было модно, но приписала при этом: «Или на романское отделение». Меня зачислили на романское. Судьба.
Латынь у нас преподавал замечательный Юрий Владимирович Откупщиков, который меня в этот предмет и погрузил. Пять лет в Питере. Столько я там узнала! В университете царил дух обэриутов (общество реального искусства), а это дух Хармса, Введенского, Олейникова. Им присущ был особый юмор, тонкая ирония, пронизывающие все и вся. А кроме того, университет – это вольнодумство, свобода, которые, как ни старался режим, невозможно было задушить.
Одновременно со мной, на пятом курсе, учились ребята, которые называли себя неофутуристами: Они исповедовали русский футуризм, тогда за него уже не сажали. Михаил Красильников, Лев Лосев (в то время он был просто Левой Лифшицем), Юрий Михайлов – главные вдохновители этих свободных литературных опытов. Как писал позже Лев Лосев в своем очерке: «Всегда находились поэты и художники достаточно молодые, пьющие или сумасшедшие (или все это вместе), чтобы пренебрегать опасностью и резвиться лагерной бездны на краю. Слабые, кривые, а все это были ветки еще живого древа русской культуры, а не отрезанный прутик, «сохраненный» в эмигрантской банке». Умственно я не успевала за ними, но мы дружили, и это тоже была школа, от которой остались мои сегодняшние интонации, ирония. Спустя много лет мне было приятно узнать, что многие из этих ребят стали известными.
Чтобы представить себе атмосферу, царившую тогда в ЛГУ, обратимся к очерку Владимира Уфлянда «Неофутурист с гусиным пером»: «1 декабря 1951 года на лекцию в аудитории филфака Ленинградского государственного университета имени А.А Жданова пришли три студента в рубахах навыпуск и, записав лекцию гусиными перьями, приготовили из хлеба, кваса и лука тюрю и стали есть деревянными ложками, распевая «Лучинушку». Этот первый и единственный в сталинской фараонии хеппеннинг проходил с успехом, пока один по-большевистски крепко закаленный студент не вышел из оцепенения и не завопил: «Это же троцкистко-бухаринская провокация!»
Из университета троицу исключили, но не посадили. Может быть, потому что через три месяца откинул копыта сам генеральный кремлевский вурдалак».
Одного из этой троицы, Михаила Красильникова, посадили позже, после того как 7 ноября 1956 года на Дворцовой площади он шел среди праздничной колонны демонстрантов и кричал: «Свободу Венгрии!» и «Утопить Насера в Суэцком канале!». Лев Лосев: «Это был его очередной хеппеннинг, посвященный восстановлению дружбы с Югославией и победоносному вторжению советских танков в братскую Венгрию. Его повязали, дали четыре года, которые он просидел в Мордовии от звонка до звонка».
Однако после отсидки Красильников окончил университет и даже получал стипендию. Вспоминает Владимир Уфлянд: «Предпоследний раз я видел Мишу в 1973 году в Риге …Я не могу вспомнить, знал ли он заранее год своей смерти. Но в начале 60-х он предсказал по линии жизни на руке Осе Бродскому, что тот умрет в 55 лет. Миша имел некоторые представления о законах хиромантии».
К слову, от Михаила Красильникова, которому будущая латинистка в течение пяти лет отправляла посылки в Дубровлаг (так он поразил ее воображение), в ее архиве по сей день хранится книжка стихов итальянского поэта Кардуччи с дарственной надписью:
На память той, досуг краду чей,
Стихами Джозефа Кардуччи.
1 октября 1956 г. М.Красильников
Заметим, это было за месяц до его «выступления» на Дворцовой площади.
Мединститут
– И после бурных университетских лет, впитав в себя крамольные мысли и настроения, глотнув вольницы и свободы, вы все-таки возвращаетесь в Хабаровск?
– У меня был свободный диплом. А так как родители медики, мой питерский преподаватель посоветовал мне идти преподавать в медицинский вуз, тем более что выпускников тогда посылали работать в сельские школы, а кому нужен в деревне итальянский или французский, не говоря уже о латыни! Я вернулась в Хабаровск и пошла в медицинский институт преподавать латынь, там было три места, меня взяли.
Для меня 1959 год – конец советской эпохи, время смешанное, тем более для человека, знающего языки. Время от времени на горизонте появлялся некто, который убеждал «помочь». А это означало познакомиться с иностранцем, узнать настроение. Я ходила на концерты, в театры, тут же рядом «случайно» оказывался какой-нибудь итальянец или француз, а я была молодая, к тому же владела языками. Естественно, завязывался разговор. К слову, настроения у них были самые антисоветские… Но, к счастью, от меня вскоре отстали.
Жизнь в Хабаровске и тогда, и сейчас – это люди, которые создавали атмосферу, формировали среду. После ЛГУ я хорошо вписалась в жизнь мединститута. Там тогда работали в основном профессора, которые по тем или иным причинам вынуждены были уехать из европейской части СССР – ректор Серафим Нечепаев, профессор Александр Израильевич Ратнер, его жена англичанка Кантор. Одна фамилия чего стоит! А еще Минут-Сорохтин, слышали про такого? Каждое утро он выходил прогуляться с собакой по сонным хабаровским улицам, и это было зрелище! Яркий незабываемый профессор Александр Васильевич Маслов, заведующий кафедрой биологии, он был из священнослужителей, полиглот, коллекционер бабочек. Я переводила ему Овидия… Оригинальные люди, меня они приняли и ценили. Понятно, что Хабаровск для них был чем-то вроде ссылки, но именно они создавали его колорит. Не могу не упомянуть о моих предшественниках на ниве медицинской латыни. В сороковых годах в мединституте работал Владимир Александрович Победоносцев, фармацевт по профессии. В пятидесятые – Петр Корнилович Рыбальский, приехавший из Днепропетровска, он закончил в 1913 году Варшавский университет, работал псаломщиком, за что, видимо, и был сослан с Украины (куда вскоре и вернулся). Любопытной фигурой был заведующий кафедрой иностранных языков Николай Николаевич Плютач, из австрийских военнопленных. Он преподавал немецкий язык, закончил при этом медицинский институт. Долгое время Н.Н. Плютач был также и секретарем парткома. Вспоминаю о нем с благодарностью. А кафедра латинского языка просуществовала с 1982 по 1994 год. До и после этого курс латыни – просто часть иностранных языков. Кстати, среди моих предшественников был известный на Дальнем Востоке «харбинский эмигрант» Георгий Георгиевич Пермяков, переводчик китайского императора Пу И. Он работал в мединституте в пятидесятые, и у него, к сожалению, остались об этом периоде весьма неприятные впечатления… Да, это был еще советский режим, а значит, во главе стояли партком, профком. Дико вспоминать, как эти малообразованные чиновники ходили на лекции к профессорам, «курировали» их, следили за тем, соответствует ли содержание лекций основам марксизма-ленинизма. Смешанное время.
Поднадзорный Всеволод Иванов и Ундина
– О литературе тогда вы не помышляли, но литературная среда существовала в городе как некий параллельный и, наверное, интереснейший мир?
– Да. И одной из ярких фигур того времени была личность Всеволода Никаноровича Иванова. Он обладал мощной харизмой, да и внешне был импозантным, «не нашим». Всегда появлялся в окружении свиты во главе со своим «адъютантом» Дмитрием Маленковичем, заведующим литературно-драматическим вещанием краевого радио. Они представляли писательский клуб, богему.
Познакомились мы так. Место отдыха наших литераторов в пятидесятые – местечко Грачевка, своеобразное Переделкино, которое находилось в километре от Осиновой речки по дороге к Бычихе (писатели Грачев и Иванов прикупили домики бакенщика, отсюда название). А у моего отчима неподалеку от того места была дача, куда я частенько приезжала. Ходила с ведром за водой на берег реки через Грачевку, подолгу плавала. Я любила плавать в Амуре и однажды, проходя мимо писателей, услышала брошенное мне вслед Ивановым: «Ундина!» Познакомились. Выпускница ЛГУ и импозантный Иванов, бывший университетский приват-доцент, нам было о чем поговорить! Позже он мне подарил свою книгу с дарственной надписью: «На добрую долгую память Валентине Катеринич от скромного автора». Какова скромность!
На примере Всеволода Иванова можно судить о трагической судьбе русского эмигранта. Убежденный монархист, он работал у Колчака, заведовал там пропагандой и печатью. Потом отбыл в эмиграцию. Харбин, Япония... Однако по родине тосковал и потому вернулся. Какой ценой ему это удалось – мы умолчим. В столице жить не мог и из ряда предложенных городов выбрал Дальний Восток. В Хабаровске он был, несмотря на все блага и привилегии, конечно же, под надзором.
Я считаю, он нашел свою нишу в литературе, как ни сложно это ему было. После очерков о китайской революции стал писать книги об истории России. Его произведения «Александр Пушкин и его время», «Императрица Фике», «Черные люди», «Алмазная гора» – это такой глубинный русский патриотизм! Конечно, тогда я не понимала всей его внутренней трагедии, мне было 23 года, он казался мне просто немолодым человеком, который к тому же за мной ухаживал. Но теперь я понимаю, что он был человеком высокого достоинства, наставником для многих писателей, несмотря на то, что находился под негласным надзором властей. Думаю, в душе он оставался монархистом и русским патриотом.
Не случайно начало шестидесятых олицетворяют в нашем крае со Всеволодом Ивановым, о нем много написано, в 2008 году к 120-летию со дня его рождения в серии «Дальневосточные писатели» вышли его воспоминания.
Вообще в то время здесь встречались интереснейшие люди – Игорь Золотусский, Иван Ботвинник, чью повесть «Человек идет за солнцем» отметил Твардовский, напечатал в «Новом мире», потом ее экранизировали.
Помню однажды мы с Иваном Ботвинником встретились в керосинной лавке, в очереди, рассуждали о Маяковском… Ранний Маяковский – это же сплошная лирика, тонкость, ранимость. Да и Пушкин, несмотря на то, что из него пытались сделать декабриста, остался Пушкиным.
Должна сказать, что советский режим сделал большую оплошность, оставив в школе классическую литературу. Через нее сохранились те главные качества, которые должны быть в человеке.
Хабаровский вернисаж. Картина маслом
– Однако не только литература, но и живопись входила в круг ваших интересов. Пример тому ваши очерки о Федотове-младшем, о Нелли Баранчук, которые, надеюсь, составят серию статей о хабаровских художниках.
– Художники – еще одна яркая страница, повлиявшая на мое чувство вкуса, цвета. Учась в ЛГУ, я, разумеется, интересовалась живописью, тем более что Академия художеств находилась рядом с филфаком. Студенткой я бывала в мастерской у Ильи Глазунова, когда он еще не был знаменитым. Знаменитым он сделался в одночасье, когда в Москве проходила неделя французского кино. Глазунову предложили написать серию графических портретов знаменитых французских актеров, которая всех привела в восторг. Позже другие художники пытались повторить этот опыт, но успеха им это не принесло.
В Хабаровске тоже были встречи с художниками. На улице Фрунзе уже тогда существовали художественные мастерские. И была традиция проводить день открытых дверей, где произошло мое знакомство с Нелли Баранчук. Она тогда искала себя в новом жанре, отличном от натюрморта, и предложила позировать для портрета, того самого, «неудачного», по мнению чиновников. Мы подружились и дружим до сих пор. Я писала о ней в «Словеснице искусств» № 10. Тогда здесь работали только две художницы, Нелли Баранчук и Галина Кабанова. Сравните с сегодняшним днем!
Собираться у художников было престижно и интересно. Время оттепели пошло на убыль. Говорили обо всем, среди мастеров кисти было много мыслящих людей – Федотов, Долбилкин.
Николай Долбилкин шестидесятых – это человек аскезы, я его глубоко уважала за это. К тому времени он переехал в Хабаровск из Комсомольска-на-Амуре, где оформил Дом молодежи. Кстати, интересное панно на тему Отечественной войны, где он сумел передать неподдельный трагизм и пафос народа. Кроме того, Николай Павлович собирал художников и проводил с ними что-то вроде семинаров по истории славянофильства. Писал интересные статьи. Его работы тех лет мне очень нравятся.
Алексей Матвеевич Федотов. Мощные эпические работы, в которых он передает духовное освоение наших дальневосточных пространств. У меня сохранились две его небольшие работы. Он казался грубым и мужиковатым, его называли Федотов-Водкин, но на самом деле это был очень тонкий и нежный человек, ценитель женской красоты. Щедр, как истинный талант. Мог встретить тебя на улице и сказать: «Пойдем, я тебе картину подарю». Заходил в художественный салон, где висели для продажи его работы, снимал со стены одну из них и вручал – просто так, в дар. Но честно признаюсь, по-настоящему осознать в то время значение художника Федотова как живописца я не могла. Для этого потребовалось расстояние и время. Хорошо, что оно пришло, и художественная галерея Союза художников названа его именем.
Еще одна яркая фигура того времени – Валентина Гавриловна Старикова, специалист в области изобразительного искусства. Москвичка, она после войны приехала на Дальний Восток с сыном Дмитрием. В поезде встретила человека, который стал ее мужем и отцом двоих дочерей. Я дружила с их семьей, впоследствии часто останавливалась в Москве у Дмитрия, он был для меня источником очень ценной информации, давал читать Солженицына, Пастернака, Войновича, разумеется, в самиздате. У меня есть его письмо, где он описывает московский период жизни Стариковой: то, что помнит про годы войны, про бомбежки. Это неизвестная страница жизни Валентины Гавриловны, которую, я думаю, стоит осветить. Любопытна его фраза, характеризующая личность Стариковой: «При ее аполитичности и невоцерковленности она на самом деле все усваивала через искусство»…
Кстати, про Старикову очень метко выразился поэт Виктор Еращенко: «Интеллигент в драной юбке» – из-за ее полного безразличия к внешнему виду. Частенько она даже шокировала людей своим видом. Я ею восхищалась.
Из письма Дмитрия Старикова Валентине Катеринич: «В войну мама пошла бы доброволкой, как Никита Фаворский, но был я. (А забирать ее в добровольную в принудительном порядке, как забирали многих девушек в 1941 году, по многим свойствам ее характера, конечно, не стали бы.) Несколько месяцев были с дедушкиным совхозом в эвакуации в г. Ундол Владимирской области. Хотя семья была, как ты знаешь, не еврейская и не большевистская. Во время одного из приездов в Москву мама со мной чуть не попала под самую большую бомбу, которую сбрасывали на здание ЦК у площади Ногина. В Москве работала в «Окнах ТАСС» (самые хорошие воспоминания), как все, дежурила на крышах, тушила зажигалки. Я помню, как меня на руках и бегом притащили в бомбоубежище, а сверху гудели самолеты. И как на пустыре в нижней примоскворецкой части Зарядья надували и поднимали аэростаты. Потом мы жили в дедушкином совхозе. По обеим сторонам Варшавского шоссе лежали горы разбитой техники и трупы, наши и немецкие. Там, в Истьях, мама однажды разбудила меня и сказала: «Сегодня война кончилась», так радостно, что весь этот день помню до сих пор...»
В огне его кометы
– Валентина Николаевна, объясните парадокс. Вы признаетесь, что Дальний Восток так и остался для вас чужим, однако именно в Хабаровске прожили большую часть жизни. Не воспринимали местную литературу, но пишете сами и занимаетесь пропагандой дальневосточных поэтов и писателей. Как это получилось?
– Латынь, которой я занималась всю жизнь, была своего рода эмиграцией, бегством от действительности. В то время я пряталась в нее, спасаясь от советской идеологии. Однако человеку хочется вернуться к реальности. В восьмидесятые я много писала в институтскую многотиражку, это были первые опыты в литературе, они мне помогли потом, когда я стала писать свои статьи и очерки. Я уважаю литературный процесс каким бы он ни был.
Но вы правы, у меня долго было несколько насмешливое отношение к местным писателям и литературе. До тех пор пока я не встретила поэта Виктора Еращенко, с которым мы тесно общались с 1984 по 1989 год. Познакомились у Людмилы Миланич, где Виктор читал свои стихи. Он учился в педагогическом, позже закончил заочное отделение Литературного института имени Горького в Москве, но его роман со столицей не состоялся. Он мечтал жить в Хабаровске, а печататься в Москве, так в общем-то и получилось. Отношения наши были не только личными, главное, это отношения филолога и поэта. Родом Виктор из порта Маго, и в его личности было что-то магическое, оттуда же и магические свойства его поэзии. Удивительно, он чувствовал себя своим в любой среде, не думал, что его могут убить, у него не было чувства страха перед смертью. Убили уголовники, нелепо, дико...
Именно через Виктора Еращенко, его поэзию, его отношение к родине я пришла к пониманию и принятию Дальнего Востока. Благодаря встрече с ним вышла на свою тему – литературное краеведение. Поняла, что литература, в которой происходило и продолжает происходить много интересного, делается здесь и сегодня.
Виктор погиб в апреле 1989-го, но жизнь его поэзии продолжается. У него остались друзья – Арсений Москаленко, бард Вячеслав Кузнецов, который сейчас живет в Америке, который почти все его стихи переложил на музыку, исполняет.
Семь лет спустя после смерти поэта благодаря усилиям Приамурского филиала Российского Географического общества и лично Валерия Симакова, который хорошо знал Виктора, дружил с ним, вышла книга Еращенко «Избранное», оформленная художником Николаем Холодком. В нее вошли стихи разных лет, пьесы, поэмы. Работа над сборником была трудной, но мы осуществили эту идею. Так что признание к Еращенко пришло. С некоторым опозданием, но все-таки пришло. Кроме того, в Хабаровске продолжаются Еращенковские чтения, которые появились в январе 1990-го, в день рождения поэта. Как пишет Юрий Ефименко: «Чтения» рождены яркостью и человеческой интенсивностью стихов самого Виктора, неординарностью его сложной натуры, сохранившимися во многих его соратниках, друзьях, учениках».
Думается, данную публикацию логично завершить стихами поэта Виктора Еращенко.
Я должен уходить. Меня уводит прочь,
Ночь, старая колдунья,
Чтоб жизнь мою забрать и в ступе истолочь
И прах с ладоней сдунуть,
Но на дне
Лежат в ночи такие самоцветы,
Что мне себя не жаль. Огнем кометы
Иду сквозь ночь, сжигая плоть свою,
И возрождаюсь нехотя к рассвету,
И своего лица не узнаю.
Подготовила Светлана ФУРСОВА